Эм Вельк - Рассказы (сборник)

— Пожалуйста, два раза телячье жаркое!

(Иногда это мясной рулет или две порции жареной свинины. По-видимому, это его любимые блюда, к тому же они самые дешевые.)

Жене он не говорит ни слова, она ему тоже. Не спрашивает даже, что он сегодня заказал. Когда кельнер приносит еду, она не выказывает никакого любопытства, глаза ее не столько устремлены на поднос с предназначенной для нее едой, сколько шныряют по тарелкам на соседних столах. Чета принимается есть с равнодушными лицами, не выражая ни удовольствия от вкусного блюда, ни досады на не совсем удавшееся. Пить ничего не пьют.

Он худощав, среднего роста, лет шестидесяти с небольшим. Лицо бритое, узкое и бледное, землистого оттенка, со впалыми щеками, жидкие седые волосы; за очками без оправы — тусклые глаза. Рта, можно сказать, нет — он едва намечен тонкой бесцветной черточкой. Сутуловатая фигура облачена в серый плотно облегающий костюм, сшитый несомненно еще в первые годы Веймарской республики, к тем же временам относится и высокий стоячий воротничок фирмы Хяльмара Шахта. Тем не менее этот человек отнюдь не производит впечатление гражданина, обозленного вмешательством в его жизнь, скорее его высушило что-то изнутри. И какой-то удивительной игрой природы представляется, что его жена видимо сделалась такой не по его воле, а скорее исподволь подделалась под него сама, по собственной склонности. Она тоже среднего роста, у нее тоже седые волосы, такое же землисто-серое лицо и рот — такая же тонкая черточка. Пальто и платье как будто бы более позднего происхождения, чем у мужа, но, возможно, такой их вид объясняется многократными переделками.

Супруги быстро управляются с обедом, ибо он состоит всего только из одного блюда, без супа и без десерта — ни компота, ни салата, ни глотка вина, пива или какой-нибудь воды. Порой взгляд жены следует издали за кельнером, когда тот, балансируя подносом с четырьмя порциями мороженого со взбитыми сливками, скользит к соседнему столику, где четыре девушки встречают его радостными возгласами. Или ее глаза минуту-другую устремлены на ту сторону зала, откуда раздается ленивый голос владельца столярной мастерской:

— Метр, теперь еще три кофе, два обычных, один по-турецки. Со сливками, понятно.

Сколько платить, они знают сами, без кельнера. Счет составляет три марки семьдесят, вот они лежат на белой скатерти, ровно три семьдесят, ни на пфенниг больше. Что ж, возможно, ему приходится экономить.

Гость поднимается, идет к вешалке, жена за ним. «Большое спасибо!» — говорит по привычке кельнер, не отдавая себе отчета в том, что его не слышат. Молчаливый воскресный посетитель уже снял с крючка женино пальто и протягивает его куда-то назад, не интересуясь, успела ли жена подойти. Но она успела, два года назад тоже всегда успевала, все воскресенья подряд, успела и сегодня. И пока она путается в рукавах пальто, он влезает в свое, надевает шляпу и направляется к выходу, мимо жены, в полной уверенности, что она пойдет за ним. Он шествует через первый зал «Бодрича», открывает дверь и выходит в вестибюль, оставляя дверь открытой для несомненно идущей позади жены, но ее перед женой не придерживает. Медленно шагает по тротуару мимо окон ресторана, сзади, на расстоянии метра, — спутница жизни. Филемон и Бавкида на немецко-бюргерский лад, словно бы уже пережившие метаморфозу в дуб и липу [32] Согласно греческой мифологии, добрая и любящая супружеская чета. За оказанное нм гостеприимство боги даровали супругам долголетие, а после смерти превратили их в деревья, растущие из одного корня. . Полезно бывает полистать мифологию, чтобы с известной долей вероятности предугадать, какие еще превращения могли бы произойти с этой парой.

Внезапно маленькое происшествие разрывает это переплетение из серой прозаичности и голубой нереальности, и остается только кирпич неопределимой формы и субстанции. Супружеская чета в очередной раз удалялась, провожаемая моими взглядами, как вдруг у самой двери муж чуть-чуть повернул голову вправо, чего еще никогда не случалось. Кто-то с той стороны громко его окликнул. Правда, мой серый приятель на приветствие не ответил, но шляпу слегка приподнял. Я наклоняюсь вперед, чтобы увидеть, кто бы это мог его окликнуть, и узнаю одного школьного работника, с которым мне довелось сотрудничать в первые годы после сорок пятого. И вдруг во мне просыпается чувство, которого я не испытал за все время моих воскресных встреч с этим деревянным господином, — любопытство узнать, что же это за странная супружеская пара.

— Как? — изумленно спрашивает мой знакомый. — Вы его не знаете? Не знаете коллеги Сухоеда? — Он весело смеется. — Собственно, его настоящее имя Штокфиш, штудиенрат Элард Штокфиш, но ученики и учителя между собой называют его только этим старым местным словцом — Сухоед, которое к нему исключительно подходит.

Вот оно как! И тут я узнаю историю выломанного из стены кирпича с остатками штукатурки, которую оббивали молотком, очищая кирпич для нового употребления, но, по-видимому, с излишней осторожностью.

— Штудиенрат Штокфиш несомненно всегда был коллегой Сухоедом. До тысяча девятьсот тридцать третьего года его можно было считать социал-демократом, хотя в партии он не состоял, а только сочувствовал. Он всегда только сочувствовал! В гитлеровскую партию он в тысяча девятьсот тридцать пятом году все-таки вступил, пожалуй потому, что здесь в очередной раз сошлись противоположности. Во всяком случае, его к этому никто не принуждал. И все же он никогда не усердствовал — его даже не захотели взять в СА. По этому поводу он никаких суждений не высказывал — Штокфиш всегда был человеком послушным. Послушным, но не более того. В партии ему время от времени хорошенько доставалось за пассивность, после чего он ходил на все собрания. Поскольку руку для так называемого германского приветствия он поднимал, а слов «Хайль Гитлер» не произносил, против него возбудили дело. Но оно было прекращено: коллеги показали, что Штокфиш еще более молчалив, чем Мольтке [33] Мольтке Хельмут Карл (1800–1891) — германский фельдмаршал. , к тому же после Сталинграда у нацистов были другие заботы. Он преподавал немецкий, латынь и математику, считался совершенно выдающимся специалистом и очень хорошим учителем. Хорошим в том смысле, что при всей сухости своей манеры преподавания, благодаря обширным знаниям умел увлечь учащихся и, сколько бы ошибок или вольностей они себе ни позволяли, никогда не терял своего почти апатичного спокойствия. Питал ли он какой-либо интерес к тому, что преподавал, или к своим ученикам, — в этом с полным основанием сомневались уже тогда, он был настоящей учебной машиной, преподавателем-роботом, серым, малокровным, но надежным, полной гарантией против любой попытки нарушить порядок. И все же его несколько раз отстраняли от преподавания: его усердствующие коллеги-нацисты, несмотря на принадлежность Штокфиша к партии, нашли его «сухоедское» настроение не германским. Когда меня уволили, он не сказал мне ни слова. Но я знал, что он был огорчен.