Эм Вельк - Рассказы (сборник)

Господин Бергман встает и идет к дверям. У дверей он останавливается в ожидании, потому что советник все еще задумчиво молчит. Дочь смотрит на господина Бергмана, и взгляд ее светится надеждой и благодарностью; Фридхельм между тем корчит рожи.

Увидев, что все молчат, господин Бергман опять начинает: «Некоторые держатся в стороне из одного лишь смехотворного протеста против перемен в политической и социальной жизни».

Советник: «Я всегда был сторонником здорового прогресса и развития».

Господин Бергман с облегчением подходит к нему ближе: «Что же вам мешает придерживаться такой позиции и сейчас, господин советник? Никто не требует от вас речей в поддержку социализма. Он и без вас наступит. Но работать ради создания нового государства, которое должно принести надежду нам, немцам, — это вы можете? Допустим даже, оно в самом деле не сулит вам надежд, все равно оно может дать вам прекрасную возможность рассчитаться с ошибками прошлого. Но в любом случае оно даст вам — хлеб!»

Советник все еще не отвечает, и тогда господин Бергман вновь присаживается к столу.

Господин Бергман: «Вы строитель по профессии. Дело строителя ликвидировать разрушения, улучшать, создавать новое, двигать что-то вперед, помогать своему народу! — Он на всякий случай встает, однако от стола не отходит. — Бросьте эту глупую палку, возьмите лучше в руки линейку!»

«Ну, сейчас будет!» — думает Фридхельм, но ничего особенного не происходит, просто советник смотрит на них с улыбкой, и тогда мальчик, приблизившись, берет со стола палку, которую господин Бергман положил перед советником. Но тут советник протягивает руку и забирает палку у Фридхельма. Затем как бы между прочим спрашивает: «А что вы там у себя строите?»

Господин Бергман, усаживаясь опять: «Жилье, усадьбы для крестьян-переселенцев. Начнем восстанавливать разрушенные города. Будем строить школы, фабрики, мастерские. Словом, новую и счастливую Германию, — Он делает паузу и опять настойчиво принимается за свое. — Как было бы прекрасно, господин советник, если бы человек вроде вас мог когда-нибудь написать в своей автобиографии: я участвовал в строительстве новой жизни!»

Все чувствуют, что наступил решающий момент. Некоторое время они молчат, никто не шелохнется. Взгляд советника серьезен. У женщины слегка дрожат руки. Сейчас надо сказать что-то такое, чтобы сохранить и раздуть появившуюся вдруг искру. Но любое слово может и погасить ее. А если все будут молчать, она, глядишь, угаснет сама.

И тогда Фридхельм — или нечто неведомое устами Фридхельма — неожиданно произносит:

— Если палка тебе больше не нужна, подари мне картинки с нее, а, дедушка? Мне за них дадут кучу новых марок.

Советник встает:

— Я дарю эту палку вам, господин Бергман. Делайте с ней что угодно.

Его слова не сразу доходят до них, а Фридхельм ноет. Ясно лишь, что что-то произошло, и, кажется, очень хорошее.

Господин Бергман: «Давай поделим подарок, Фридхельм. Тебе картинки, мне палку».

Советник: «Вы непоследовательны, господин Бергман. Зачем же мальчику отягощать себя воспоминаниями, раз они такие опасные?»

Господин Бергман, весело: «Молодежи эти воспоминания мешать не будут. Обменяет их, вот и все. Он ведь так и собирался».

Советник барабанит пальцами правой руки по спинке кресла, переводит взгляд с непоседливого Фридхельма на дочь, которая замерла рядом, в левой руке чашка, в правой посудное полотенце, наконец, на господина Бергмана, который жует погасший окурок сигары. Потом он говорит:

— А знаете, господин Бергман, почему я так просто расстался с палкой? Потому что сегодня чуть было не обменял ее вместе со всеми воспоминаниями у некоего таинственного незнакомца. На два угольных брикета и несколько английских сигарет. Я, знаете, испугался, что предложения, которые сделал мне этот незнакомец, со временем могли стать опасными.

Советник произносит все это очень серьезно, а они смотрят на него в изумлении, чуть ли не в испуге, ибо ничего не понимают. Но вот он встает и улыбается:

— Уже поздно, дорогой друг. Я за сегодня много пережил, надо отдохнуть.

Господин Бергман протягивает на прощанье руку и желает всем спокойной ночи. Палку он вешает на руку Фридхельму. У дверей господин Бергман на миг задерживается, как будто хочет сказать что-то еще. Но, увидев, как дочь прикладывает к губам палец, тихо выходит.

Фридхельм, прижимая к себе палку, на цыпочках подходит к канапе и прячет ее там. Затем быстренько раздевается. Мать стелит советнику на софе, потом ложится сама Когда затихает сердитый скрип железной кровати, она говорит тихо, голосом, полным нежности и благодарности:

— Спокойной ночи, отец!

Советник приподнимает голову:

— Спокойной ночи, дитя мое!

— Спокойной ночи, дедушка! — бормочет Фридхельм. И, удивленный, слышит в ответ:

— Спокойной ночи, мой мальчик!

Затем в комнате становится тихо, совсем тихо. Так, что слышно, как тикает будильник, громыхает вдалеке поезд, тявкает где-то собака и как этажом ниже закрывают дверь.

Медленно поднявшись со своего стула, советник начинает раздеваться. Прежде чем снять брюки, он, как всегда, выключает свет. Должно быть, сейчас полнолуние, потому что мягкое серебристое сияние словно переносит комнату в какое-то нереальное измерение. Во всяком случае у советника такое чувство — он словно забыл, что стоит в егерской рубашке и перештопанных, мешковатых, слишком широких кальсонах, хотя в комнате совсем светло. Он даже не замечает, что забыл надеть шлепанцы, и, подобно лунатику, идет босой к секретеру. Осторожно открывает его, достает большую готовальню, поднимает крышку и придирчиво рассматривает отдельные инструменты. Потом вновь закрывает готовальню, но в ящик ее не кладет, а оставляет на секретере; прислушивается, как там на канапе, на кровати, и идет к своей постели.

Тишина в комнате, хотя никто не спит, только дышат беззвучно.

Собака вдалеке уже не лает, а воет; этот протяжный вой то нарастает, то затихает, точно забытая в куче хлама сирена воздушной тревоги жалуется, что стала ненужной, и, тоскуя, клянет забывшее про войну человечество. Этот вой возвращает мысли обитателей комнаты на Брейтшейдштрассе от сновидений к действительности. Но они этим не огорчены — ведь изменилась сама действительность в маленькой комнате, нет в ней больше места для мрачных мыслей о былом, для упреков, причитаний и жалоб. Собака, взвизгнув и поскулив, вдруг замолкает: должно быть, удар палкой привел ее в чувство. Никелированные уголки большой готовальни, которую советник оставил в отличной боевой готовности на секретере, блестят в лунном свете все ярче; наконец, они озаряют комнату так сильно, что кажется, будто даже с закрытыми глазами внутри видны инструменты.