Даниэль Кельман - Последний предел

Вышел из машины. Было ветрено и прохладно, и, если это не обман чувств, пахло морем.

— Я здесь уже бывал? — спросил Каминский.

— Наверное, нет.

Он уперся тростью в землю и попытался встать. Застонал. Я обошел машину и помог ему выйти. Я еще никогда не видел его таким: с перекошенным ртом, с изборожденным морщинами лбом, испуганным, едва ли не в ужасе. Я опустился на колени и завязал ему шнурки. Он облизнул губы, достал из кармана очки и медленно надел.

— Тогда мне казалось, что я умираю.

Я удивленно посмотрел на него.

— И это был бы лучший выход. Все остальное — самообман. А так живешь, притворяешься, будто и не умер. Все на самом деле было так, как она писала. Она всегда была умнее меня.

Я расстегнул сумку и нащупал диктофон.

— Это письмо пришло однажды утром. Просто так — пришло, и все.

Большим пальцем я нащупал кнопку «запись» и нажал.

— А в ее квартире никого не было. Вам не доводилось пережить ничего подобного.

А диктофон записывает в сумке?

— Откуда вы знаете, что мне не доводилось пережить ничего подобного?

— Думаешь, что живешь. И вдруг все исчезает. Искусство ничего не значит. Сплошные иллюзии. А ты это знаешь и все-таки заставляешь себя жить.

— Давайте позвоним, — предложил я.

Мы стояли перед домом, ничем не отличавшимся от остальных: два этажа, островерхая крыша, ставни, маленький палисадник. Солнце спряталось, по небу проплывали прозрачные облака. Каминский тяжело дышал, я озабоченно его оглядел. Позвонил.

Мы подождали. Каминский будто что-то пережевывал, его пальцы поглаживали ручку трости. А если никого нет дома? Этого я не ожидал. Позвонил еще раз.

И еще.

Дверь отворил пожилой толстяк: густые седые волосы, нос картошкой, обвисшая вязаная куртка. Я взглянул на Каминского, но он по-прежнему молчал. Он стоял ссутулившись, опираясь на трость, склонив голову, и, казалось, к чему-то прислушивается.

— Очевидно, мы ошиблись адресом, — сказал я. — Мы ищем госпожу Лессинг.

Толстяк не отвечал. Он нахмурился и медленно переводил взгляд с Каминского на меня, как будто ждал объяснений.

— Она разве не здесь живет? — спросил я.

— Она нас ждет, — добавил Каминский.

— Ну, это не совсем так, — вставил я.

Каминский медленно обернулся ко мне.

— Мы это обсуждали, — начал я, — но я не уверен, насколько четко дал понять, что мы приезжаем сегодня. То есть я хочу сказать, в принципе мы договорились, но…

— Отведите меня в машину.

— Вы что, серьезно?

— Отведите меня в машину. — Таким тоном он со мной никогда еще не говорил. Я открыл было рот и снова закрыл.

— Да что там, входите! — пригласил толстяк. — Вы Тезочкины знакомые?

— В какой-то степени, — отозвался я. «Тезочкины»?

— А я Хольм. Мы как-то прибились друг к дружке. Осень жизни вместе. — Он засмеялся. — Тезочка дома.

Мне показалось, что Каминский, которого я держал под локоть, не хочет двигаться с места. Я мягко потянул его к двери, при каждом шаге его трость стукала о землю.

— Дальше! — скомандовал Хольм. — Снимайте пальто!

Я помедлил, но снимать нам было нечего. Узенькая прихожая с ярким ковром и циновкой с надписью «Добро пожаловать». На трех крючках — примерно пять вязаных курток, на полу — ботинки. Картина маслом — восход солнца, в лучах которого на цветочной клумбе резвится плутишка заяц. Я достал из сумки диктофон и незаметно переложил его в карман пиджака.

— За мной! — приказал Хольм и прошел впереди нас в гостиную. — Тезочка, ну-ка, угадай! — Он обернулся к нам. — Простите, как, вы сказали, вас зовут?

Я подождал, но Каминский молчал. Хольм пожал плечами:

— Это Мануэль Каминский. Помнишь?

Светлая комната с большими окнами. Занавески с цветочным узором, полосатые обои, круглый обеденный стол, буфет, за стеклянными дверцами которого возвышались стопки тарелок, телевизор у дивана, кресло и тумбочка, телефон у стены, рядом с ним фотография пожилой супружеской четы и репродукция «Рождения Венеры» Боттичелли. В кресле сидела старушка. Лицо у нее было круглое, прорезанное сетью глубоких морщин и мелких морщинок, шиньон, как белоснежный шар. На ней была розовая шерстяная кофточка с вышитым на груди цветком, клетчатая юбка и плюшевые тапочки. Она выключила телевизор и недоуменно глядела на нас.

— Тезочка плоховато слышит! — сказал Хольм. — Друзья! Юности! Каминский! Помнишь?

По-прежнему улыбаясь, она уставилась в потолок.

— А как же. — Когда она закивала, шиньон у нее закачался. — Вы из фирмы Бруно.

— Каминский! — прокричал Хольм.

Каминский до боли стиснул мою руку.

— Боже мой, — выдохнула она, — это ты?

— Да, — сказал он.

Несколько секунд ни один из нас не проронил ни слова. Ее руки, крошечные, темные, точно вырезанные из дерева, поглаживали пульт дистанционного управления.

— А я Себастьян Цёльнер. Я вам звонил. Я же сказал вам, что рано или поздно…

— Хотите пирога?

— Что?

— С кофе придется подождать. Ну, садитесь!

— Очень любезно с вашей стороны, — поблагодарил я. Я хотел подвести Каминского к креслу, но он не двигался с места.

— Я слышала, ты прославился.

— Ты же это предсказывала.

— Я предсказывала? Боже мой, да садитесь же. Столько лет прошло. — Она кивком указала на свободные стулья. Я еще раз попытался усадить Каминского, но он словно оцепенел.

— А когда вы были знакомы? — спросил Хольм. — Давно, должно быть, это было, Тезочка мне ничего об этом не рассказывала. Она много чего на своем веку повидала. — Она хихикнула. — Да нет, какое там, стесняться тебе нечего! Два раза замужем была, четверо детей, семеро внуков. Это уже что-то, а?

— Ага, — поддакнул я, — это точно.

— Вы не хотите сесть, а я нервничаю. Как-то неловко. Ты плохо выглядишь, Мигуэль, садись.

— Мануэль!

— Да-да. Садись.

Я изо всех сил потащил его к дивану, он сделал шаг, споткнулся и чуть не упал, схватился за спинку и с трудом сел. Я опустился на диван рядом с ним.

— Для начала ответьте на несколько вопросов, — сказал я. — Я хотел бы узнать…

Тут зазвонил телефон. Она крикнула в трубку: «Нет, хватит!» — и бросила ее на рычаг.

— Соседские ребятишки, — пояснил Хольм. — Они звонят, изменив голос, и думают, мы их не узнаем. Но не на тех напали!

— Не на тех. — Она пискливо засмеялась.

Хольм вышел. Я ждал, кто же из них заговорит первым. Каминский сидел ссутулившись, Тереза улыбаясь теребила отворот кофты; один раз она кивнула, словно ей в голову пришла какая-то интересная мысль. Хольм вернулся с подносом: тарелки, вилки, буроватый плоский пирог. Он разрезал его и передал мне кусочек. Пирог оказался совершенно черствый, едва не застревал в горле.

— Ну хорошо. — Я откашлялся. — Вы ушли. А что потом?

— Ушла? — переспросила она.