Даниэль Кельман - Последний предел

— Ушла, — подтвердил Каминский.

Она улыбалась бессмысленной улыбкой.

— Вы же внезапно исчезли.

— Вот это похоже на Тезочку, — вставил Хольм.

— Села в поезд, — медленно произнесла она, — и поехала на север. Работала секретаршей. Мне было очень одиноко. Моего начальника звали Зомбах, он слишком быстро диктовал, мне приходилось исправлять его орфографические ошибки. Потом познакомилась с Уве. Через два месяца мы поженились. — Она смотрела на свои узловатые руки, на тыльной стороне которых выступила сетка вздувшихся жил. На какое-то мгновение с ее лица исчезла улыбка, а взгляд стал более осмысленным. — Помнишь того ужасного композитора? — Я взглянул на Каминского, но он, по-видимому, не понимал, кого она имеет в виду. Ее черты разгладились, она снова заулыбалась. — А про кофе ты забыл?

— Батюшки! — воскликнул Хольм.

— Да зачем, — отмахнулся я.

— Не хотите, и не надо, — сказал Хольм и никуда не пошел.

— У нас было двое детей. Мария и Генрих, ты же их знаешь.

— Откуда мне их знать? — удивился Каминский.

— Уве погиб в результате несчастного случая. Его сбил пьяный водитель, он умер на месте. Сразу, без страданий.

— Это важно, — тихо произнес Каминский.

— Да-да, важнее всего. Когда я об этом узнала, думала, что умру.

— Не слушайте вы ее, она не всерьез, — вмешался Хольм. — Ее так просто не возьмешь.

— Через два года я вышла замуж за Бруно. От него у меня Ева и Лора. Лора живет на параллельной улице. Едете все время прямо, потом сворачиваете на третью улицу налево, потом еще раз налево. И вы у нее.

— Где? — спросил я.

— У Лоры. — Несколько секунд все молчали и недоуменно смотрели друг на друга. — Вы же хотели к ней!

Зазвонил телефон, она выкрикнула в трубку: «Хватит!» — и бросила ее на рычаг. Каминский сложил руки на груди, его трость упала на пол.

— А чем вы занимаетесь? — спросил Хольм.

— Он художник, — пояснила она.

— Надо же! — Хольм удивленно поднял брови.

— Знаменитый. Надо бы тебе в газетах читать не только спортивные страницы. Он когда-то был очень известен.

— Дело прошлое, — отозвался Каминский.

— Эти зеркала, — сказала она, — такие зловещие. Ты тогда впервые написал что-то, что было…

— А вот меня раздражают, — начал Хольм, — такие картины, на которых ничего не разберешь. У вас ведь другая манера, правда? — Прежде чем я успел воспротивиться, он стряхнул мне на тарелку еще один кусок пирога, который едва не упал, мне на колени посыпались крошки. — А у меня была маленькая фабрика, — сказал Хольм, — я производил косметику на основе трав: гель для душа, чай из трав, крем от растяжений. Сейчас вы такое днем с огнем не найдете, что поделаешь, некий упадок — в природе вещей. В природе вещей! — воскликнул Хольм. — Вы точно не хотите кофе?

— Я все время думал о тебе, — проговорил Каминский.

— А ведь это все было так давно, — ответила она.

— Я спрашивал себя… — начал было он и оборвал себя на полуслове.

— О чем ты?

— Да так, ничего. Ты права. Как давно это было.

— Что давно было? — заинтересовался Хольм. — Ну-ка, давайте выкладывайте!

— Помнишь то письмо?

— А что у тебя, собственно, с глазами? Ты же художник. Как ты это пережил?

— Ты помнишь о письме?

Я нагнулся, поднял трость и вложил ему в руку.

— Откуда мне помнить? Я была тогда молоденькой дурочкой.

— И что же?

На лице у нее на миг появилось задумчивое выражение.

— Такая глупенькая, неискушенная.

— Я бы не сказал.

— Вот и я о том же, — вставил Хольм. — Каждый раз, когда спрашиваю Тезочку…

— Попридержите язык!

Он ахнул и уставился на меня.

— Нет, Мануэль. Я и правда больше ничего не помню. — Уголки рта у нее приподнялись, морщины на лбу разгладились, негнущимися пальцами она вертела пульт дистанционного управления.

— А я сейчас вам вот что расскажу, — объявил Хольм. — Про Тезочкин день рождения, ей исполнилось семьдесят пять, и все наконец собрались: дети, внуки. Все были в сборе. И когда все запели «For she’s a jolly good fellow…» [17], именно в этот момент, у большого торта…

— На нем было семьдесят пять свечей, — вставила она.

— Поменьше, места не хватило. Знаете, что она сказала?

— Нам пора, — перебил его Каминский.

— Знаете, что она сказала? — Пронзительно зазвенел дверной звонок. — Кто бы это мог быть? — Хольм встал и пошел открывать, я услышал, как он быстро и взволнованно разговаривает с кем-то у двери.

— Почему ты так ни разу и не приехал? — спросила она.

— Доминик сказал, что ты умерла.

— Доминик? — переспросил я. — Вы же утверждали, будто его не знаете.

Он нахмурился, Тереза удивленно посмотрела на меня, казалось, они оба забыли, что я еще здесь.

— Он так сказал? — поразилась она. — Зачем? Каминский не отвечал.

— Я была молода, — сказала она. — Ведь в молодости делаешь много всякого вздора. Я была не такая, как сейчас.

— Пожалуй, да.

— А ты и внешне был совсем другой. Выше и… в тебе чувствовалась такая сила. У меня голова начинала кружиться, когда я бывала с тобой слишком долго. — Она вздохнула. — Юность — это болезнь.

— «Лихорадка ума».

— Ларошфуко. — Она тихо засмеялась. Каминский чуть заметно улыбнулся. Он склонился к ней и произнес что-то по-французски.

Она улыбнулась:

— Нет, Мануэль, не для меня. В сущности все началось только после этого.

Несколько секунд все молчали.

— Так что ты сказала? — хрипло спросил он. — На своем дне рождения?

— Если бы я помнила!

Вернулся Хольм.

— Она не хочет входить, говорит, что подождет. Может быть, все-таки выпьете кофе?

— Уже поздно, — сказал Каминский.

— Очень поздно, — повторил я.

— Вы же только приехали!

— Мы могли бы вместе посмотреть телевизор, — предложила она. — Сейчас начнется «Кто хочет стать миллионером».

— Кёлер — хороший ведущий, — добавил Хольм.

— Я читала, что он женится, — сказала она.

Каминский подался вперед и протянул руку, я помог ему встать. Мне показалось, что он хотел еще что-то сказать; я подождал, но он по-прежнему молчал. Едва прикасаясь, он держался за мое плечо. Мой карман оттягивал включенный диктофон, я почти забыл о нем. Я его отключил.

— Часто бываете в наших краях? — осведомился Хольм. — Непременно приезжайте еще. Правда, Тезочка?

— Я познакомлю тебя с Лорой. И с ее детьми. С Морицем и Лотаром. Они живут на параллельной улице.

— Замечательно, — откликнулся Каминский.

— А в какой манере вы, собственно, работаете? — спросил Хольм.

Мы прошли в прихожую, Хольм открыл входную дверь. Я обернулся, Тереза вышла нас проводить.

— Счастливого пути, Мигуэль! — сказала она, скрестив на груди руки. — Счастливого пути!

Через палисадник мы прошли к машине. На улице никого не было, только какая-то женщина медленно ходила взад-вперед. Я заметил, что рука у Каминского дрожит.