Ион Агырбичану - «Архангелы»

Эленуца все больше распалялась, и видно было, что она всерьез оскорблена и искренне негодует.

— Все эти люди, — продолжала она, — грубые материалисты и, когда хотят притвориться поэтами, становятся ужасно смешными. Но еще ужаснее то, что сами они этого не понимают.

— Должен сказать, что ухаживать за вами, домнишоара, дело весьма опасное, — улыбнулся Василе.

— Если ухаживание похоже на издевательство. Извините, но я полагаю, что это даже не ухаживание. Я думаю…

Эленуца смутилась и покраснела. Она хотела сказать: «Я думаю, что две души сближаются по-иному…» Но прикусила язычок, спохватившись, что и так много наговорила. Помолчав, она закончила недосказанную фразу:

— Я думаю, в семинарии лучше воспитывают.

— Потому что мы не произносим красивых слов? — спросил Василе, с удовольствием глядя на разрумянившееся личико Эленуцы.

— И поэтому, и не только поэтому.

Глядя на Эленуцу, чувствуя ее близость, семинарист уверял себя, что Мариоара не права: Эленуца вовсе не похожа на своих сестер. Сейчас Василе представлял себе, что Эленуца могла бы стать его женой, и чувствовал себя счастливым.

Студенты Унгурян и Прункул не танцевали. Расположившись за столом Иосифа Родяна вместе с другими гостями, они без устали поднимали бокалы, горячо спорили и пели песни среди всеобщего шума.

Доамна Родян с дочерьми и их женихами, как только пробило полночь, отправилась домой. Мужчины, оставшись одни, приступили к настоящей попойке. Отец Мурэшану в час ночи подошел к их столу, выпил стакан вина, чокнувшись с Иосифом Родяном, и удалился вместе с попадьей и поповнами домой. Семинаристу уходить не хотелось. Эленуца так обворожительно улыбнулась ему на прощание, так нежно сказала «до свидания», столь дружески пожала руку, что у Василе будто крылья выросли за спиной. И теперь он без устали танцевал с деревенскими девушками, выкрикивал частушки, и угомону на него не было. Трактир гудел, и казалось, стоит этому шуму еще чуть-чуть усилиться — все взлетит на воздух. Танцевал до упаду и Гица.

Адвокат Поплэчан проснулся и, почувствовав себя посвежевшим, с новой силой возжаждал вина. Почти два часа он клевал носом, а теперь снова слышалось его меканье. Старик мог три ночи подряд не ложиться в постель. Ему достаточно было часок-другой подремать, и он вновь принимался за попойку.

Другой адвокат, Петре Стойка, напротив, к этому часу достиг той стадии опьянения, когда люди иной раз чувствуют особую ясность ума, и весьма велеречиво рассуждал с Прункулом-младшим. По тому, как люди слушали, как вмешивались в их философский разговор, было видно, кто и до какой степени пьян. Большинству до отвлеченных проблем дела не было.

— И я признаю, — вступил в разговор Паску, — что следует верить только в то, что мы видим, и в то, что можем понять. Признаю, что материя едина и вечна. Но не могу поверить, что эта материя не подчиняется определенным законам. Законы эти мы ощущаем каждый миг. Я не утверждаю, что законы созданы высшей силой. Их создала сама материя, чтобы быть управляемой ими. Слепая материя жестока.

— Разве ты не видишь, что в этом мире все жестокость? — возражал ему Прункул. — Разве не замечаешь, что все, что ни происходит в мире, делается вслепую? Раз ты признаешь закон, ты признаешь и разум. В материи есть силы, но нет законов. В законах обязательно присутствует целенаправленность.

— Я открою тебе цель законов материи, — снисходительно улыбаясь, отвечал Паску. — Стабильность мироздания — вот ее цель; порождая, она продолжает сохранять. Возьмем, к примеру, человеческое тело. Только тот, кто его не знает, может утверждать, что оно не подчиняется никаким законам. Возьмем сердце, кишечник, легкие. Разве они не подчиняются законам? Разве у этих законов есть другая цель, кроме поддержания жизни в человеке или продолжения его рода?

— Да, законы тела таковы, — подтвердил доктор Принцу. — Наш организм не что иное, как комплекс законов. Все функции нашего тела совершаются с поразительной регулярностью, пока организм здоров. Но мне кажется, что, встав на такой путь, вы никогда не решите вопроса, с которого начали. Называйте его силой или законом, но механизм материи как таковой не объясняет жизни.

— Э-э-э! — проблеял старик Поплэчан. — Знаем мы, как люди воду в ступе толкут. Не объясняет жизни! Да это вообще невозможно!

— Возможно, и даже очень, — огрызнулся Паску. — Жизнь всего лишь бесконечная цепь законов, благодаря которым все сущее обновляется и будет обновляться вечно, приобретая другие формы. Потому что и материя — вечна, она наша общая мать.

— Остается только объяснить, что же такое жизнь, — вмешался Гица, появившийся у стола.

— Смейтесь, домнул Родян, но мои тезисы — результат долгих научных исследований многих метафизиков, — с достоинством проговорил Паску. И, вспомнив, что Гица всегда насмехается, вспылил: — Имейте в виду, что я не верю ни в сотворение мира, ни в бога, ни в душу и загробную жизнь. Все это чепуха! — яростно закончил он.

— Колоссально! — послышался густой голос Унгуряна.

— Ваша исповедь ничего не проясняет, домнул Паску, — ухмыльнулся Гица. — Вы только обеднили жизнь, и она стала еще более пустой и непонятной.

— Вы верите в сотворение мира? — с издевкой спросил Паску.

— Возможно, и верю. Но не хочу отвечать на ваш вопрос, потому что мне и в голову не приходит объяснять, что такое жизнь.

— Вот так, — вставил свое слово Прункул. — Следует признать, что мы ничего не понимаем. Все ваши законы ничего мне не объясняют. Ты мне скажешь, что сердце бьется ради кровообращения, а я спрошу — зачем мне оно? Скажешь, что кровообращение нужно для поддержания жизнедеятельности организма, для его жизни, а я спрошу — какой смысл в жизни этого организма, если он все равно умрет? Ты мне скажешь — для продолжения человеческого рода, а я тебе отвечу: что мне до этого продолжения, если я его даже не увижу, если оно произведет на свет еще одно существо, чья жизнь будет такой же непонятной, как и моя? Но если говорят: силы, а не законы, тогда я с самого начала знаю, что в них мне ничего не понять, а потому благодарен и могу катиться по жизни безо всякой мысли, как булыжник, свалившийся с высокого берега! Мы не знаем ничего и ничего знать не будем! С другой стороны, так оно и лучше: живи как бог на душу положит, веселись, пока можешь! Ни до мира, ни до жизни никакого тебе дела! Это лучшая пощечина, какую мы можем отпустить непостижимой жизни.

— Как это, отпустить жизни пощечину, дать ей затрещину? — возмутился Унгурян. — Ее обнимать надо, прижимать изо всех сил к груди, дорогой. Ведь жизнь восхитительна, бо-жест-вен-на. Есть только два несчастья в мире, два слова, которые я ненавижу всей душой: бедность и смерть.