Ион Агырбичану - «Архангелы»

— Хватит меня держать!

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Унгурян. — Какого черта ты нализался пива, когда знал, что после обеда сможешь надраться рислингом или мускатом?

— Со мной ничего бы не было, не пей я на голодный желудок, — признался Прункул.

— Так ты сегодня не обедал?

— С вечера ничего не ел!

— Да что ты говоришь? Ну, коли так, то ты здоровее быка, братец! А с чего ты решил поститься? Или с утра тоже приложился?

Прункул молчал. Подъем был крутой, он задыхался.

— У меня конфликт со стариком, — наконец ответил он.

— Подумаешь, конфликт! Отцы и дети! И ты из-за этого дурака валяешь?

— Не лезь ко мне, Унгурян! Иди к черту! — в голосе Прункула звучало отчаяние. — Не конфликт даже, а ультиматум.

— Ультиматум? — удивился Унгурян, не понимая, о чем может идти речь.

— Еще год он будет давать мне деньги. А я за год должен получить диплом, — еле выдавил из себя Прункул. Ему было стыдно признаться, какую ежемесячную сумму положил ему отец.

Унгурян так и покатился со смеху. Но тут же перестал смеяться — только потому, что, смеясь, трудно было подыматься в гору. Тропинка по луговому склону, хотя и вилась спиралью, однако была достаточно крутой. Остальная компания давно их опередила.

— Да что ты, право? Малый ребенок, что ли? Сколько нам предъявляли таких ультиматумов? — беспечно воскликнул Унгурян.

— Мой старик не шутит. Это я сразу понят. Мой отец — человек суровый, — горестно промолвил Прункул. — Сказал, что новая галерея на прииске поглотила уже целое состояние.

— А ты проглотил второе, — добавил Унгурян.

— А я второе, и теперь у него нет денег. — В голосе Прункула звучала безнадежность.

Оба замолчали. Поднимаясь вверх, приходилось сильно наклоняться вперед. Под ботинками похрустывали камешки. Теми же камешками была усеяна и поляна. Дожди в этих местах смыли почву, оставив после себя галечник.

— Раз так, о чем тогда говорить? — промолвил, помолчав, Унгурян.

— То-то и оно, — обронил Прункул. — Судьба! — Фатализм показался ему самой мудрой философией в мире.

— Греки и римляне не были дураками, дорогой. Недаром античность зовут классической.

— Кусок жареного поросенка примирил бы меня с судьбой! — заявил Прункул, ощутивший, что голоден как волк. Испарявшийся постепенно хмель уступал место голоду.

— Жаль, что ты не Ион, но говоришь все равно как Златоуст, — отозвался Унгурян, тоже изрядно проголодавшийся, из-за выпитого с утра пива за обедом он почти ничего не ел.

— Лучше зови меня Иоанн Волчья Пасть, — ухмыльнувшись, предложил Прункул.

Когда студенты добрались до костра, вся компания уже разлеглась на траве. Успев пропустить по паре стаканчиков, ждали жаркого. Курили, смеялись, переговаривались. «Ого-го-го-го!» — оглушительно выкрикивал вдруг кто-нибудь, и истошный вопль катился вниз, в долину.

Прункула встретили радостно. Доктор Принцу пощупал его запястье и заявил, что пульс почти в норме.

— Печеной луковицы не стоит твоя наука, доктор. Мой уважаемый коллега, адвокат Прункул, голоден. Он со вчерашнего дня ничего не ел! — с видом превосходства заявил Унгурян.

Над огромной грудой полыхающих углей жарились на вертеле два тупорылых поросенка. Кожица на них уже подрумянилась, порозовела, тоненькие завитки хвостов затвердели. Пухлые поросячьи тельца безостановочно поворачивались на вертелах, и двое мальчиков поливали растопленным салом то поросячью спинку, то живот, то бока. Сало капало в угли, слышался треск, и по поляне разносился запах, раздражавший всю компанию, развалившуюся на траве. Казалось, что поросята становятся все тоньше, вернее сказать, выравниваются, потому что все труднее было понять, где живот, где спина. Поросячья кожица в некоторых местах лопнула, и сквозь еле видимые трещинки проступал розовый сок. Аромат шел такой, что животики подводило.

— Хватит, Филипп! — крикнул управляющий и, подхватив вертел с поросенком, победно вернулся к алчущим.

— Право первого куска отшельнику, постившемуся целый день! — провозгласил он, увидев, что над поросенком засверкало множество ножей. Молодой Прункул отрезал кусок поросенка и, выскользнув из толпы, жадно принялся жевать. Ломтем хлеба он запасся заранее.

Филипп, один из мальчиков, готовивших жаркое, вскоре принес и второго поросенка. Все принялись за еду, не торопясь, со смаком.

Ели, запивали вином, снова ели. После молодой свинины всех охватила неуемная жажда. Разговор становился все громче, стаканы осушались одним глотком. Ни у кого не хватало терпения держать в руке стакан: вино немедленно опрокидывалось в глотку. Хорошее вино, выдержанное. Настойка на базилике в подвале Спиридона кончилась, и он угощал рислингом. Пили много, но хмеля не чувствовали, хорошо закусив на свежем воздухе. Тени удлинились. Еловый лес вокруг поляны помрачнел. А воздух был такой свежий, что казалось — он и мертвого поднимет. Гуляки были недовольны. Для настоящего веселья нужно было хоть немножечко захмелеть, а в этом рислинге будто и хмеля не было. Болтали, смеялись, пытались петь, но всем будто чего-то недоставало. И хозяевам, и гостям мало было чуть развязавшихся языков, они были знатоками по части иного, более оживленного веселья. Вино лилось рекой, и мальчишки, жарившие поросят, едва успевали наполнять стаканы.

Неподалеку заранее были приготовлены сухие и зеленые еловые ветви. Подобрав грудкой головешки, мальчики набросали сверху сухих веток. Огонь взвился вверх. Затрепетали языки пламени, одни длинные и узкие, другие широкие, как лемех плуга. В сгустившихся сумерках живо и ярко полыхал огонь. Люди вставали, выбирали из кучи длинную еловую ветку с зеленой хвоей и бросали в костер. На миг пламя будто задыхалось в дыму, потом слышался треск, похожий на торопливые маленькие взрывы, и ветка вспыхивала — огромный факел взмывал вверх, к вершинам елей.

Сгрудившись вокруг костра, мужчины размахивали горящими еловыми лапами, по которым во все стороны разбегались потрескивающие огоньки. При свете костра их лица казались бронзовыми. Вот и нет больше веток, все бросились в лес рубить и ломать еловые лапы.

Неожиданно пришла усталость, а вместе с нею дал знать о себе и хмель. Едва держась на ногах, кто-то пробовал петь. Вдруг из ночной темноты вынырнуло двенадцать парней-рудокопов, и обрадованный Брату принялся с гиканьем распевать с ними на четыре голоса залихватские песни. Ночная тишь доносила их аж до села. И опять полилось вино рекой. Говор, шум, пьяные выкрики и огромный столб пламени, уходящий в черное небо.

Было уже совсем поздно, костер едва тлел, последний поросенок был съеден.

Решили вернуться в село и продолжать пир в трактире у Спиридона. Пустую бочку столкнули вниз, и она, подпрыгивая и гулко грохоча, покатилась по склону в долину. Все, кроме Иосифа Родяна, были смертельно пьяны. Ночь не была темной, но все шли, вытянув руки вперед, словно намеревались что-то поймать. Небо было усеяно звездами, но людям, ослепленным ярким светом костра, ночь казалась непроглядной.