Каталин Флореску - Якоб решает любить

Но теперь мне стало ясно — благодаря вооруженному жирному румыну, назвавшему меня сволочью , — что, вполне возможно, такая же радость ждет меня и в Трибсветтере. Отец мог прогнать меня во второй раз, без какой-либо причины, просто потому, что однажды он так уже сделал. Потому что он может узаконить и оправдать тот первый раз вторым. Потому что, прими он меня обратно, это означало бы признание совершённой несправедливости.

Мне больше не хотелось думать об этом, хотелось только лежать неподвижно как можно дольше. Если бы поблизости нашлась могила, я бы забрался в нее. Словно издалека, я услышал голос Мушки:

— Спать ты можешь и у меня дома. Если мы тут задержимся, он приведет милицию. Дай-ка я залезу.

Без всяких возражений я поднялся, взвалил его на плечи, и мы отправились к трамвайной остановке.

Я стал носильщиком Мушки. Иногда он словно срастался с моей спиной, так что я переставал его чувствовать и вспоминал о нем, только когда он меня щипал. Это был наш условный сигнал, означавший, что он собирается спуститься и просить милостыню, поскольку условия для этого кажутся ему благоприятными. Лучше всего дело шло по выходным, когда кофейни и пивные в центре города были полны гостей. «Нам нужно успеть выжать последние капли христианства из человеческих душ, пока их не забрали себе коммунисты», — говорил Мушка.

В первую ночь у него я проснулся и забыл, где нахожусь. Я звал батюшку, как тогда, когда лежал у него в комнатке, терзаемый лихорадкой и мокрый от пота. Мушка курил в уголке.

— Ты у Мушки, парниша, а не у батюшки какого-то. Мушка накормил тебя, Мушка приодел тебя, и Мушка дал тебе переночевать. Теперь пора бы и тебе что-нибудь сделать для Мушки. Но сначала умойся, проснись как следует, тогда и договоримся.

Я умылся и опрокинул рюмку цуйки, что протянул мне калека. Он выбросил окурок на улицу. Жил он в темной сырой комнате в том же доме, где и безымянный кабак.

— О чем договоримся? — не понял я.

— Кто этот батюшка, которого ты звал?

— Один поп, который помог мне.

— Значит, нас уже двое. Ты везунчик, Раду Обертин, или как ты там себя называешь.

Он выпил рюмку и вытер губы рукавом рубашки.

— С тех пор как от меня сбежал Тику, дела идут скверно. Уже целую неделю я только и думаю, кем бы его заменить, и тут мне попадаешься ты. Я, как только тебя увидел, сразу понял, что есть Бог на свете, раз он тебя мне послал.

— Батюшка тоже так говорил, — заметил я.

— У меня вот какое предложение: я тебя кормлю вдоволь и предоставляю койку на ночь, а ты предоставляешь мне свою спину. Силенок у тебя хватает, это я уже заметил.

Я стал торопливо одеваться.

— Куда засобирался-то? Ты же видел, тебя никто не ждет.

— Это неправда.

— Может, правда, а может, и нет. Но тебя точно никто не дождется, если я настучу в милицию. А теперь сядь и подумай о своих. Я не собираюсь держать тебя в услужении всю жизнь. Ты мне нужен, только пока я не найду замену Тику. На пару недель всего, в городе голодных парней хоть отбавляй.

Вместо того чтобы избить его, наорать и проклясть, вместо того чтобы сделать ноги, я подумал о своих и остался.

Мы стали хорошей связкой. Сперва я ссаживал его где-нибудь в переулке и шел на разведку — проверить, много ли народу в том или ином месте, том или ином кафе и прежде всего есть ли там старики и парочки. Эти были лучшими клиентами Мушки. Первые — потому что он напоминал им о Боге, вторые — потому что хотели поскорее от него избавиться и вернуться в свой уютный мирок.

Я проскальзывал в оперу или в драмтеатр и выведывал у гардеробщиц, когда закончится представление. Официанты рассказывали мне, не намечается ли богатая свадьба. У церквей мы теперь почти не задерживались, они осиротели, лишь священники иногда совали Мушке несколько монеток. И мы вычеркнули церкви из нашего списка.

Потом я подносил Мушку поближе к нашей цели, последнюю сотню метров он преодолевал самостоятельно — ползком, волоча туловище по земле или опираясь на руки, раскачивая корпус, словно маятник, и продвигаясь по нескольку сантиметров. Причем делал он это специально таким образом, чтобы все обратили на него внимание. Он оставлял в пыли еле заметный след, как тот мешок, что я регулярно отволакивал Рамине в детстве. Мушка был человек-улитка, которому на несколько метров требовалось много терпения и сил.

Он был мастером по части добывания денег тем или иным способом. Молить и вызывать сочувствие у него получалось так же хорошо, как грубить и брюзжать, если ему ничего не давали. Люди боялись его, потому что он мог проклясть их, пожелать молодым женщинам бесплодия, а старикам — одинокой смерти. Он всегда безошибочно выбирал такое место, чтобы прохожие на него обязательно посмотрели.

— Господь увидит, если ты подашь, и увидит, если не подашь, — объявлял он торжественным тоном. — Тебе решать, что Он увидит.

И тогда Господь видел, как множество рук лезут за своими кошельками. Если кто-то бросал деньги в пыль, Мушка не двигался с места. Он был князем, снизошедшим до своих подданных. Вдали от чужих глаз он снова забирался мне на спину, и мы исчезали, прежде чем появлялся патруль.

Коротая вечера в нашей тесной каморке, мы ели жидкий картофельный суп, что приносил кабатчик. Стирали и штопали одежду. «Я прошу милостыню, но это еще совсем не значит, что я должен выглядеть как последний бродяга», — говорил Мушка. В его представлении, тот, кто может себе позволить снимать комнату, каждую неделю мыться и менять белье, — еще не опустился на самое дно. Были и другие, павшие еще ниже, и на них он смотрел свысока, как приличный человек. Иерархия нищеты.

— Где ты потерял свои ноги? — спросил я однажды.

Он погладил культяпки.

— Когда-то я был таким же искусным вором, как теперь — искусный попрошайка. В жизни можно многим заниматься, главное — делать это хорошо. Всего раз в жизни я поступил неосмотрительно, и пришлось улепетывать от жандармов. Вот и попал под машину. Но успешно переучился, как видишь. — Он рассмеялся.

Я как раз стирал свитер, который передала мне мать и о котором я очень заботился все эти годы. Этот свитер, да еще старые штаны и такие же старые ботинки, дедова шапка, рубашка кабатчика и пальто, подаренное батюшкой, — вот и все мое имущество.

— У тебя когда-нибудь была девушка? У меня — нет, — услышал я.

— Была.

— И что с ней стало?

— Она мертва.

— Есть еще много других, — утешил он.

Той ночью Катица не выходила у меня из головы.

В другой раз Мушке захотелось, чтобы я порассказал ему каких-нибудь историй.

— Каких-нибудь я не знаю, знаю только семейные.

Пока я рассказывал ему о судьбах Каспара и Фредерика, Мушка чинил мне ботинки или рубашку. В отличие от обитателей Трибсветтера, почитавших Фредерика спустя много лет после его смерти, Мушку поразил в первую очередь Каспар.