Каталин Флореску - Якоб решает любить

А еще надо было купить землю, первым делом. Однако хоть никто и не предполагал, что после войны цены на землю во Франции будут особенно высоки, все-таки большинству казалось немыслимым собрать такую сумму. Ведь к тому же пришлось бы давать взятки: бургомистру, партийному секретарю, темешварской администрации, а может, и подкупать более высокие инстанции. Чтобы они разрешили одному из них поехать в Лотарингию, разузнать там, что к чему, и купить необходимое количество земли.

Найти такие деньжищи торговцу лошадьми, кабатчику и горстке других зажиточных крестьян было не под силу. Они опять опустили руки и хотели уже отказаться от всех этих планов, но тут дед встал и объявил, что знает, где взять деньги, к тому же практически за углом. Все посмотрели на него недоверчиво, ведь они знали бы, если б кто-то был так богат.

— Так скажи нам где, Никлаус, — подбодрил его торговец.

— У нас в хлеву.

Они решились на это не сразу, поскольку все еще боялись отца. Он всегда держался особняком и не ходил на эти собрания, так как считал их всего лишь уловкой, чтобы навязать ему чужие интересы. Прожект, о котором постоянно говорил дед, нравился ему не больше, чем лозунги коммунистов. В конце концов торговец лошадьми с дедом возглавили толпу, и все отправились к нашему двору. По словам Сарело, дед явно наслаждался своей местью, но продолжалось это недолго.

Сарело взял стаканы вместе с бутылкой и унес их в дом. Некоторое время он не появлялся, но я слышал нервный шепот его жены. Потом он все же вернулся и продолжил рассказ.

Когда люди подошли к нашему двору и позвали отца, тот взял ружье и вышел на улицу вместе с Сарело.

— Что у вас стряслось, мужики?

— Ты тут золото спрятал, — сказал конноторговец.

— Оно нужно общине, — добавил кабатчик, и все двинулись к воротам.

— Стойте, где стоите, а то перестреляю всех к чертям! — рявкнул отец. — Я вас никогда не боялся и теперь не испугаюсь. Вы-то все трусло! Собрались полсотни рыл, потому что поодиночке ссыте.

— Ты отдашь нам золото сам? — спросил конноторговец.

— Только через мой труп! — ответил отец и взвел курок.

— Ну тогда вперед! — крикнул торговец лошадьми.

Выстрелом в воздух отец заставил толпу замереть, но ненадолго.

На него навалились двое крепких мужчин, двое других — на Сарело, а остальные зашли во двор, и дед указал им точное место. Затем они принялись за работу, принесли из сарая кирки, лопаты и стали откапывать Раминино мыло. Прошло несколько часов, пока они всё откопали, погрузили на телегу и увезли. Все это время приходилось держать отца, проклинавшего их и норовившего броситься на деда. Он орал: «Ты еще горько пожалеешь об этом!»

— А где была мать? Она что делала? — спросил я.

— То же, что и всегда. Молилась в доме, — ответил Сарело.

Мать вышла из дома, только когда все ушли. А ее муж, вместо того чтобы накинуться на деда, схватил ружье и скрылся в хлеву, где теперь зияла глубокая, осиротевшая яма. Он вывел одну из лошадей на середину двора, на самое видное место. Прежде чем дед или мать успели что-нибудь сделать, он приставил ствол к виску животного и крикнул: «Ты лишил меня золота, а я лишу тебя лошадок!»

Мать пыталась его утихомирить, хватала за руки, обнимала, но он отталкивал ее. Она говорила, что лошади еще пригодятся для работы в поле, что они дорого стоят, но отец спустил курок. Потом вывел следующую лошадь. Он выстрелил пять раз, пока двор не превратился в одну большую лужу крови. На неостывшие тела любимых дедом животных слетелись сотни мух. В тот день дед и начал умирать.

Всего за каких-то пять лет отец съежился, как высохший фрукт. Шикарный костюм, который он теперь, очевидно, носил на работу, стал плохо сидеть. Его исхудавшие руки и ноги в этом костюме казались конечностями деревянной марионетки, одетой в широкие одежды ради развлечения публики.

От некогда импозантной внешности отца остались только широкие ладони, которые он, увидев и узнав меня, неуверенно спрятал в карманы брюк, не в силах унять волнения. Его примечательный нос теперь выглядел как безобразная рана. Волосы на голове, прежде густые и сильные, стали жиденькими и липли к коже.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы узнать в этом человечке того мужчину, которого я в детстве так боялся и которым восхищался. Время не пожалело и мать, оно легло на нее столь тяжким грузом, что она сильно ссутулилась. Стала женщиной со скорбным лицом и потухшими глазами, в черном платке на голове. Насколько я вырос и укрепил свое анемичное тело, свою конституцию, настолько же они оба сели, словно вещи, постиранные в слишком горячей воде.

Отец остался на месте, мать шагнула вперед, словно захотев одним прыжком оказаться рядом со мной, но отец шепнул: «Эльза, держите себя в руках». Она вновь оробела и опустила голову. Мы смотрели друг на друга с безопасного расстояния. Глаза ее подернулись белесой поволокой. Я снял свитер и протянул ей.

— Он тебе пригодился? — спросила она, взяв его.

— Еще как.

— Ты выжил, — тихо повторяла она.

У меня не было повода рассказывать ей что-то еще, кроме того, что я выжил.

Каково бы им было услышать, что все эти годы я, как крот, рылся в земле в поисках костей всего в восьмидесяти километрах отсюда, пока они думали, что я вместе с остальными, голодный и изможденный, рискую умереть от болезней или от холода? Вся их скорбь, вся вина, если они и чувствовали ее, все это показалось бы им смехотворным, все их страдания — бессмысленными, это означало бы, что я ничего этого не заслужил.

Нет, если я хотел иметь право на возвращение, на внимание, которого наконец-то удостоился, я должен был для них быть выжившим в Сибири. Тем, кто повидал ад и вернулся оттуда. Если бы я разрушил этот образ, их гнев снова уничтожил бы меня. Я быстро принял решение и ответил:

— Да, я выжил.

— Но ты совсем не похудел. Некоторые в деревне получали письма от своих, и те писали, что вы были всегда голодные.

— Меня кормили лучше, чем остальных, чтобы я работал.

— Что тебе приходилось делать?

— Хоронить мертвых.

Мать отшатнулась от меня и перекрестилась.

— Так, значит, ты должен был хоронить умерших товарищей?

— Вроде того.

— Могильщик, — произнес отец.

— Лучше копать могилы для других, чем самому лечь в могилу, — возразила мать. — С тобой вернулся кто-нибудь еще?

— Нет, только я. Я вскоре расстался с ними, меня отправили в другой лагерь.

— Тебя все будут расспрашивать, задавать много вопросов, — сказала мать. Прижав свитер к себе, она погладила его. — Даже ни одной дырочки нет. Пойду в дом, постираю его, и потом опять наденешь. По утрам все еще холодно.

И она ушла в людскую.

Я остался во дворе вдвоем с отцом, но спиной я чувствовал взгляды Сарело и его жены из окна.