Арнольд Цвейг - Радуга

После внезапного окончания войны, когда господин Соан вернулся без руки из того, из другого мира вместе со своими взрослыми детьми и постаревшей супругой и ферма его была вновь восстановлена, Женевьева Аллер, как и в былые годы, опять сидела на своем пороге; вокруг нее летали новые голуби, и новая охотничья собака, играя, теребила ее фартук.

А на выбеленной стене ее комнаты висело в рамке подаренное ей аббатом Дэтаппом изображение святой в голубой мантии рядом с большеглазой самкой оленя и смуглым мальчиком в звериной шкуре. И под ним, составленные из наклеенных самим аббатом золотых букв, сверкали написанные по-французски слова писания, которые она даже не умела прочесть:

«Блаженны чистые сердцем, ибо их есть царствие небесное».

опробуйте поставить бочку на зеленый газон в вашем саду. Уже через два-три дня нежные травинки, лишенные света, пожухнут и сморщатся. Так под несравненно более тяжким общественным прессом вянут люди на уродливых улицах с безликими стенами, глазастыми фасадами домов, серой каменной мостовой. Вот к такому существу, к пожелтелой былинке, задуманной и родившейся на свет в виде чудесного зеленого стебля, мы и присмотримся здесь поближе…

Что сталось бы с Отто Темке, если бы не событие, пережитое им в восьмилетнем возрасте? Впервые в Берлине с неслыханной до тех пор быстротой пронеслась электричка, она неслась под улицами, под домами, вырывалась на поверхность и мчалась то над зданиями и площадями, то пересекая линии железных дорог. Желтые и красные вагоны, гигантская круглоголовая гусеница! Боже ты мой! — думал Отто, восхищенный величественным грохотанием быстро несущегося поезда.

В одно из первых воскресений он заставил свою мать, вдову, прачку Альбертину Темке, ввериться этому чудовищному поезду: они собрались поехать с Лейпцигерплац в зоосад взглянуть на забавных медвежат. И хотя Альбертине Темке было лестно, что ей предоставили новенькие с иголочки, пахнущие лаком вагоны, что скамьи сверкают, а медь начищена до блеска, все же она злилась на сына, оглушенная и растерянная. Ее качало, трясло, в ушах гремело, ей было страшно, а скорость движения и вовсе ошеломила вдову. Но, выйдя из вагона, она смягчилась: рискованная затея кончилась хорошо и стоила дешево. Очутившись в пятнадцать минут у цели, вместо того чтобы долго и терпеливо тащиться на конке, она была окончательно покорена. И Отто, которому мать втихомолку грозилась надавать оплеух, получил прощение. Впрочем, ему было уже все безразлично; в это мгновение взошла звезда его жизни. Он возмечтал в один прекрасный день стать машинистом или кондуктором на такой дороге, надеть форму и восседать в застекленной кабине.

Воля человека побеждает все препятствия. Через три года после окончания школы он уже ездил кондуктором на отведенном ему участке пути. Из-под форменной фуражки смотрел он на выходящих и входящих пассажиров, с деловым, официальным видом следил, чтобы не было давки, и ждал, пока дежурный по станции не прокричит на другом конце поезда: «Готов!» Тогда он поднимал руку и подавал знак водителю, сидящему за своей стеклянной стенкой: «Вперед!» Вот уже включен мотор, и Темке неторопливо и изящно ставит ногу в движущийся вагон, протискивается мимо пассажиров на свое место и смотрит, как на поезд бросается грядущее, даль, как она принимает его в свои объятия и как этот поезд, вечно неудовлетворенный, меняет настоящее на милое улыбчивое будущее, будь то мрак туннеля или сияние электричества под сводами, пока ближайшая станция, плоский кафельный гроб, не примет его вместе с его огнями, людьми, скамейками, пестрыми плакатами и будкой — технической его душой. Но смерть поезда длится всего лишь двадцать секунд, его воля требует воскресения, его мировой закон гласит: «Вперед!»

Отто любил жизнь, она казалась ему прекрасной. После опеки его первого хозяина, слесаря, после вони и неподвижного сидения на одном месте, после девяти часов изнурительной работы в домике на Коппенштрассе, после подчинения пяти старшим ученикам и мастерам, доводившим его до отчаяния, до мучительных слез, до вспышек бессильного гнева, встречаемых громовым хохотом, — после этих двух лет он чувствовал себя в раю, где царил порядок. Он был всегда в движении, всегда с людьми, всегда с новыми благоухающими и красивыми женщинами, переносясь с места на место и чувствуя себя как дома в маленьком движущемся пространстве вагона, где тысячи людей сменялись, пробыв здесь пять минут. Ему доставляло удовольствие мчаться со станции на станцию — то над землей, то под землею — через весь громадный Берлин, где в каждом районе особые нравы, словечки, костюмы и свой особый воздух. Он снова мог носить опрятную одежду, стать славным малым. И ему, хилому юноше, уже не было надобности чахнуть на изнурительной работе.

Счастье сделало его дружелюбным и благожелательным. Во время дежурства на станции он охотно и подробно давал справки, которых от него требовали, и улыбался в ответ на «спасибо»; ведь в конце концов этим людям жилось гораздо хуже, чем ему: они, как затравленные, гнались за деньгами, раньше времени лысели, вечно куда-то торопились. Он задерживал отправление, чтобы тучные женщины в слишком узких юбках или запыхавшиеся старцы с палками в руках еще поспели на поезд, он заботливо вывешивал белые указатели, на которых черными буквами были напечатаны названия остановок поезда, для того чтобы низенький чернявый господин, спешивший на Кайзердам, в западный район, не очутился в Далеме, на Тильплац или посреди Груневальда. Как много людей к нему обращается, всем им что-нибудь нужно, а ему самому не нужно от них ничего; тысячи лиц — и все разные, у всех особый разрез глаз, особый цвет бровей, особая манера открывать рот.

Понадобилась коренная и глубокая житейская перемена, чтобы в этом вежливом юноше проснулся тиран, насильник, человеконенавистник и убийца, таящиеся в каждом ребенке, которого много и часто били. Эта перемена называлась войной, что, впрочем, почти не имеет значения; дело тут было не в стрельбе и резне, не в снарядах и приказах, не в братских могилах и ежедневных победах. В той точке земного шара, где находились мы с Отто, все дело было только в том, что исчезали мужчины. Если бы их вобрал в себя гигантский пылесос, опустошив весь город, картина была бы та же. А когда мужчин мало, мальчишки начинают задирать нос; Отто Темке в один прекрасный день начал готовиться к должности машиниста. Более мелкие должности теперь занимали женщины, далеко не такие красивые, как Минна, его милая, вдобавок еще изуродованные стянутыми на прусский манер волосами и кондукторской фуражкой. Вот он и решил добиться, чтобы его повысили в должности. У старших, тех, кто обучал его, вид был порой озлобленный, они ведь знали, что великий пылесос скоро втянет в себя и их. Отто Темке думал: «Так-то! Теперь пришел ваш черед». Он почему-то отождествлял их со своими прежними мучителями, с подмастерьями слесарей. Ему было все-таки жалко этих рабочих, которым скоро придется сменить темно-серую куртку на серо-зеленый мундир и приноровить свои пальцы, привыкшие передвигать рукоятку реостата, к винтовочным и орудийным затворам. Потому-то, обучаясь новой профессии на своем испытательном участке, он был так сосредоточен и внимателен. Хорошие глаза, хорошее чувство цвета, смекалка и твердые руки — из него, Темке, выйдет хороший машинист, и уж его не сместят, когда солдаты вернутся к прежним занятиям — как все надеются, в близком будущем.