Арнольд Цвейг - Радуга

Неумно с ее стороны, подумал Гроль.

— Как видите, сударь, собака прекрасной чистокровной породы и превосходно выдрессирована, — сказал он.

— В этом мы убедились.

— Предложи пятьдесят фунтов, папа, и кончай дело.

— Пятьдесят фунтов, — повторил Гроль, и голос его слегка дрогнул.

Этими деньгами мы оплатили бы поездку к морю, и мать Вилли могла бы оправиться от болезни. Санаторий слишком дорого стоит, мы еще не можем позволить себе такую роскошь.

— Пятьдесят фунтов, Вилли! Это — велосипед, часы, палатка, знаешь? — коричневая со шнурами и колышками, — и у тебя еще останутся деньги, чтобы помочь мне послать маму в санаторий. И все это за одну собаку, подумай только! А при первом удобном случае мы за три шиллинга купим в «Обществе покровительства животным» нового Конга.

— Конг только один, — тихо сказал Вилли. — Я не продам его.

— Предложи сто фунтов, папа. Я хочу застрелить эту собаку. Не хочу, чтобы она мне все опять растоптала.

Грузный господин немного помедлил, но затем согласился с дочкой.

— Сто фунтов, сударь, — хрюкнул он. — По вас не видно, чтобы вы так легко могли отказаться от небольшого состояния.

— Вы правы, сударь, — ответил Гроль и, обратись к Вилли, очень серьезно сказал: — Сынок, если я открою на твое имя текущий счет в сто фунтов стерлингов, то через десять лет ты сможешь на них получить высшее образование. Сможешь, разумеется, приобрести себе также маленький автомобиль и ездить на нем в школу. Мальчики будут тебе завидовать. Ты и маму сможешь возить на рынок. Сто фунтов за какую-то собаку — это много денег.

Вилли, потрясенный серьезностью всего, что сказал отец, сморщился, готовый заплакать. В конце концов, он был маленький мальчик, которому едва минуло восемь лет, а от него требовали, чтобы он выдал на смерть любимую собаку.

— Но я люблю Конга, и Конг меня любит, сказал он голосом, в котором звенели слезы. — Я не хочу отдать его.

— За сто фунтов?! Уговорите его, сударь! Моя дочь со свету меня сживет. Вы и представления не имеете, как может донять такая девица. — Толстяк вздохнул.

Я бы ей прописал науку по ее нежным щечкам, подумал Гроль, бросив взгляд на сына, который, морща лоб, силился сдержать слезы. Пристально и недобро глядя в глаза девочке, он спокойно и четко сказал вслух все, что думал, и добавил:

— Я полагаю, что таким образом инцидент исчерпан.

И тут произошло неожиданное: девочка рассмеялась.

Быть может, ей понравился этот высокий загорелый человек, быть может, в мысли, что кто-то не побоялся бы надавать ей, маленькому деспоту, пощечин за ее капризы, было что-то щекочущее — вероятно, грубость.

— Хорошо, папа! — воскликнула она. — Мальчик отлично выдержал экзамен, и теперь мы положим мою чековую книжку назад в сумочку. Ты, конечно, понял, папа, что все это было шуткой?

Кругленький господин облегченно рассмеялся и сказал, что он, само собой разумеется, понял. И он прибавил, что в такую прекрасную погоду только и можно, что шутки шутить. Шутки! Гроль не поверил ни единому слову. Он хорошо знал людей.

Вилли расправил стесненную грудь и, сделав вид, что сморкается, украдкой утер две слезинки в уголках глаз. Потом бросился на песок рядом с собакой, потянул ее на себя и начал с ней бороться. Они весело возились. Коричневые, словно в длинных штанах, лапы терьера мелькали вперемежку со светлыми тонкими руками мальчика. А Гроль, после некоторого колебания взяв у толстого господина предложенную сигару и спички, смотрел, отдыхая, на сине-зеленую морскую гладь — она была, как шелк, вся в волнистых складках и сверкающих бликах, — смотрел и думал: «Горе беднякам! Если бы мне сделали такое предложение два года назад, когда мое изобретение еще не получило признания и мы жили в сырой квартире, мечтая о домике, который теперь принадлежит нам, тогда, мой бедный Вилли, иначе кончилось бы это столкновение, эта борьба за любимую собаку, борьба во имя любви, верности, мужества в душе мальчика. Нужно обладать материальной базой, как говорят экономисты, чтобы позволить себе роскошь наслаждаться чистым сиянием человеческой порядочности. Но нельзя спрашивать с человека такой стойкости, какая потребовалась в этом случае моему Вилли и мне, если нет материальной базы, — размышлял Гроль. — А в наше время, когда вокруг так и кишит соблазнами, каждому следовало бы обладать ею».

Девочка взяла лопатку, высунула из палатки узкие ноги и сказала Вилли:

— Помоги мне прорыть их заново, — она указала на разрушенные каналы. Но смотрела она не на Вилли, а на загорелого взрослого мужчину Гроля, и во взгляде ее читалось желание заслужить его похвалу.

Откинув порывистым движением голову, девочка кивнула в сторону Конга, который лениво разлегся и, пыхтя, грелся на солнышке, и звонко крикнула:

— По мне, пусть хоть растопчет их снова. Пожалуйста!

С пристани донесся рев швартующегося парохода.

есистые холмы опоясывают горизонт. У их подножия стелется волнами, вся в оврагах, долина. По ней бежит, плещет небольшая речка. В предвечернем свете встают все новые и новые вершины.

Возле барака, на скамьях за грубо сколоченными столами, сидят пятеро. Они углубились в карточную игру — пресвятой скат. На всех одинаковые белые парусиновые куртки, штаны заправлены в сапоги. Сразу их даже не отличишь друг от друга. Можно подумать, что это рабочие, смывшие с себя фабричную копоть и коротающие вечерний досуг. У троих физиономии типично рабочие; четвертый, веснушчатый и краснощекнй, больше похож на трактирщика; пятый, очкастый, привык, видно, сидеть за письменным столом. Все беспечно болтают ногами, задевая кустики белой и желтой ромашки.

Человек, похожий на трактирщика, — он и есть трактирщик, хотя сейчас не занимается своим делом, — переводит темные с желтыми крапинками глаза с одного партнера на другого и объявляет игру: трефы. Его зовут Лебейде, Карл Лебейде, он берлинец. Но его приятель, наборщик Паль, не дает ему выиграть эту партию. Серые глаза, светящиеся на плоской, точно сплюснутой физиономии Паля, то испытующе смотрят на Лебейде, то обращаются на собственные карты. Наконец он объявляет «гранд», большую игру, для которой нужно иметь хорошие карты, по возможности тузы и несколько валетов. Если проиграть «гранд», теряешь внушительную сумму. Карл Лебейде тотчас же сдался, он пасует, как выражаются любители ската. За ним сдается и еще один — у этого с верхней губы свисают густые рыжеватые усы, а над глазами лохматятся такие же брови. Это Шамес, металлист-формовщик, а в прошлом пекарь; как истый еврей, он не особенно задирист. Шамес, разумеется, не занимается сейчас своей профессией.