Арнольд Цвейг - Радуга

Молча, гуськом, дрожа от холода, на колючем утреннем воздухе маасских холмов человек тридцать нестроевых солдат шагают позади низкорослого фельдфебеля Якобса, который ведет их сегодня на место работы, на болотистое поле у высоты триста десять. Там уже тревожиться не о чем — разве о том, что оторвались набойки или подметки во время марша по каменистой железнодорожной насыпи. Но пока дойдешь, тебя, дружок, еще шестьдесят раз в час могут укокошить.

Команда триста десять состоит сплошь из надежных людей, которые не увиливают от работы, усердно режут и вяжут фашины — пучки прутьев, чтобы загатить мягкое болото и укрепить на них шпалы для узкоколейки. И все же фельдфебель наказывает особо благонадежному землекопу Бертину, последнему в ряду, позаботиться, чтобы никто не отстал, не исчез в развалинах Гремильи. Южная окраина деревни и подступы к ней хорошо простреливаются. Каждое утро француз дает залпы по Гремильи, ведь здесь должен пройти всякий, кто хочет попасть на батареи этого участка, будь то с боеприпасами или довольствием, с почтой или строительным лесом. Поэтому здесь имеется блиндаж с санитарами и врачами.

Ночь только-только кончилась; бледный свет, тишина. В команде мы можем увидеть наших знакомцев, тех, что в веселые вешние дни увлекались игрой в скат. Впереди, уже где-то далеко в поле, рядом с фельдфебелем Якобсом торопливо шагают Паль и Лебейде — они считают, что снаряды редко попадают в передних. В хвосте растянувшейся вереницы идут Шамес и Пршигула и последним — Бертин. Он заметил, что крестьянин Вильгельм Шульц затерялся среди развалин, вероятно затем, чтобы справить нужду. Шульц — владелец небольшого крестьянского двора, его постоянно мучает мысль, что он лишится его, если погибнет. Шульц откровенно сознается, что трусит. В первое время, когда шло летнее наступление на Фосский лес и дьявол-француз сыпал гранатами на пути Шульца, ему приходилось часто снимать штаны. Теперь-то Шульц попривык, но, когда солдаты после работы смеются над трусоватым парнем, он спокойно посасывает свою короткую трубочку и, нисколько не обижаясь, замечает:

— У кого ни кола ни двора, тому, очень просто, и море по колено.

— Эй, старина, где ты там! — зовет Бертин, нервно переступая с ноги на ногу: в воздухе уже что-то чувствуется. Он еще не стрелял, но ведь он палит каждое утро.

Нужно скорее пройти эту часть дороги.

Бертин перепрыгивает через канаву, полузасыпанную обломками камней, чуть не наступив на хвост крысе, и тяжелыми шагами, опираясь на палку, идет по направлению к выжженной дырявой каменной коробке — некогда она называлась домом и давала приют людям.

— Да пошевеливайся, приятель, — кричит он Шульцу, который возится со своими пуговицами.

Но тот бормочет, что скорее скорого не сделаешь, а тут еще на нем семьдесят одежек… В это мгновение раздается взрыв. Бертин и Шульц уже плашмя лежат в болоте, на камнях, снаряд взорвался в каких-нибудь пятидесяти, а может быть, и двадцати пяти метрах от них. Багровый отблеск трепещет на развалинах. Слышится крик, переходящий в визг, топот. И тут же — второй взрыв. Жужжа и гудя, летят вокруг куски кирпича и дерева — и опять наступает тишина. Кто-то зовет, кто-то куда-то мчится. Бертин предоставляет Шульца самому себе и бежит по дороге мимо блиндажа. Скорее бы уйти отсюда. И тут, за селом, происходит встреча.

Наперерез ему, громадный в мутном свете раннего утра, идет Шамес. Он несет на руках человека, бережно поддерживая его своими огромными ладонями. По очертаниям головы раненого Бертин догадывается, что это Пршигула. Раненый обеими руками прижимает к себе вывалившиеся внутренности, с них течет и капает кровь. Шамес по-матерински что-то приговаривает — вполголоса, ибо голова друга лежит у него на плече, почти у самых его губ.

— Тише, тише, — говорит он. — Сейчас все уладится. Внизу врачи, и сейчас будут носилки.

И, в самом деле, два санитара вышли из блиндажа, они идут, не спрашивая, будет или не будет стрелять француз, они забирают у Шамеса его ношу. Пршигула еще раз вскрикивает:

— Не уходи, не уходи!..

— Да что ты, я останусь с тобой, Роберт, а то как же!

Но унтер-офицер санитарной службы — а он разбирается в тяжелых ранениях — качнул головой и сделал выразительный жест. Здесь уже делать нечего, можешь спокойно идти на работу, — означает этот жест. Рысью прибегает Якобс и два-три солдата с высотки — узнать, в кого попало. Там услышали крик, и Паль случайно заметил, что кто-то из распластавшихся на земле вскочил и кинулся в самое опасное место, где лежал, стеная, черный комок. «Пршигула! — раздался голос. — Иду, иду!»

Из торопливых вопросов солдат и вялых ответов Шамеса становится ясно, что снаряд разорвался не там, где маршировали солдаты, а где-то в стороне и даже довольно далеко, но тугодум Пршигула бросился на землю не сразу. Он по каким-то причинам задержался на окраине села. В него попало осколком от первого же снаряда, и не успел раздаться второй взрыв, как Шамес был уже возле друга.

— Но мне пришлось сначала собрать его внутренности, а то мы бы на них наступили. А уж затем я его поднял и отнес в блиндаж, и там они его перевяжут.

— Если будет что перевязывать, — говорит Бертин.

Бледные, дрожащие, стоят они в предрассветной, медленно уступающей утру мгле… Фельдфебель Якобс, быстрый на решения, поворачивается, и его приземистая, широкоплечая фигура исчезает в блиндаже. Через несколько секунд он снова появляется, отирает пот со лба и говорит:

— Ну, вперед, ребята, дело само не делается. — И, встретив вопросительный взгляд Шамеса, прибавляет: — Вам хочется помочь ему, Шамес, но он уже не нуждается в помощи. На обратном пути можете забрать его вещи и сдать в канцелярию.

Молча пускаются в путь солдаты и коротышка фельдфебель вдогонку тем, что находятся уже далеко впереди. Крестьянин Шульц тоже с ними. Он-то не прочь остаться в блиндаже, хотя ему там решительно нечего делать. Он ведь даже не принадлежит к партнерам, играющим в скат и так весело поддразнивающим друг друга после работы. Их было пятеро, а теперь их четверо — только и всего.

Весь день Бертин, встречая землекопа Шамеса, когда оба они несут на плечах связки фашин, покачиваясь для равновесия, или вязнут в болоте, которое, может быть, называлось прежде, в более веселые времена, Мерльским лесом или как-нибудь иначе, — Бертин чувствует, как приливает к сердцу теплая волна: именно он, камрад, землекоп Шамес, пекарь и формовщик, еврей из Галиции, вскочил после первого взрыва и побежал на помощь батраку Пршигуле, поляку из Восточной Пруссии, пытаясь вырвать его из объятий смерти. Вот оно настоящее товарищество между людьми, одетыми в одинаковые солдатские мундиры, принадлежащими к одному социальному слою. Оба они плоть от плоти того класса, той массы, которая олицетворяет собой труд и участвует в создании всех жизненных благ, — хотя многие из этих благ ей недоступны. А возвращаясь к себе, он видит, как землекоп Шамес, проведя волосатой рукой по глазам, огромный в своей длинной шинели, большеногий, спускается в блиндаж, чтобы забрать пожитки молодого человека, которого уже куда-то унесли. Ибо у пруссаков все делается быстро и во всем соблюдается порядок. А нестроевик Бертин, где бы он ни повстречал в последующие месяцы — месяцы бедствий и ужасающей заброшенности — фигуру землекопа Шамеса в длинной черной шинели с красными петлицами (старой шинели пехотного образца давно прошедшего мирного времени), видит на его плече бледно-голубой глаз и открытый рот землекопа Пршигулы. Бертин кивает Шамесу, и Шамес спокойно кивает в ответ.