Ильма Ракуза - Мера моря. Пассажи памяти

Никогда я не знала, где мое настоящее место.

Поэтому и держалась за маленькое счастье.

Маленькое счастье длится очень недолго. Оно приходит, уходит, снова приходит, в том или ином обличии. У него разные имена: гольфы, качели, вечернее купание в море, поцелуи, запретное чтение. В зависимости от времени года.

Если оно надолго бросает меня, я теряюсь.

Потерянность появляется без предупреждения, из-за угла. Набрасывается на меня и говорит: а вот и ты. Словно мы старые друзья. На чужой лестнице, по скрипящим ступеням которой я собираюсь подняться. Я останавливаюсь, оглядываюсь. Все довольно мрачно: облупившиеся стены, тусклый свет, затхлый запах. Это уже было однажды? И где? Да, верно. Воспоминание мучительно сжимает что-то внутри и дает себя распознать: Любляна, дом, где нашла свое пристанище мамина мебель. Это было давно. Но плохое настроение уже здесь, распространяется, причиняя боль. Место и время входят в штопор, и я вместе с ними.

Это темные, страшные минуты, с неопределенным исходом. Тайная дань скитальчеству.

Спасайся в каком-нибудь приятном кафе. Смешайся с пестрой рыночной толпой. Найди единомышленника. Понаблюдай за детьми на детской площадке. Сосредоточься на настоящем. Это помогает. Помогает от водоворота потерянности. Даже если «я» с норовом.

Любит, не любит, любит, не любит, любит, не любит, любит. Так мы гадали в детстве, обрывая лепестки у маргариток. Да, и иногда любил кто-то, а я его не любила. Или мечтала о ком-то, а тот не хотел. Или случалось невероятное, любовь и ответная любовь совпадали. Большое счастье, шептало сердце. Наконец, оно, большое, и даже еще больше – в моих ожиданиях. Как же скоро я готова была броситься в него с головой. Хотя что-то меня предостерегало, какой-то рано сформировавшийся инстинкт. Чувства ненадежны. В слове «большое» таится зерно разочарования. Вот говорил мне один, что любит меня «безмерно». Поговорил, поговорил, и унесся прочь семимильными шагами.

Никогда я не испытывала большей потерянности. Это было падение в саму себя, в мою собственную бездонность. В древнейшую боль.

От этой боли не помогало ничего. Порой я заставляла себя поехать в Кройцберг, толкалась возле базарных лотков, где запасаются овощами и фруктами берлинские турчанки. Я изучала их резкие черты, смотрела, как внимательно они склоняются над товаром, следила за их жестами, невозмутимой поступью. Но все это казалось мне ненастоящим, ненастоящим, как я сама. Какая же сила влекла меня, то туда, то сюда, ведь я и так себя уже потеряла? Какое воспоминание?

Что-то работало. Упорно каждый день сызнова приводило в движение рутину: встать, почистить зубы, позавтракать и так далее. Упорно, по миллиметру собирало заново то, что было разбито, умерло. Внезапная радость от цветущего белого терновника. Жадный вдох запаха бурого угля (вспышка люблянского детства). И подошвы отбивают балканский ритм. Это признаки жизни. Первые импульсы страсти без страдания.

Как китайцы, говорю я себе. Волнуйся спокойно (Дзен).

И: держись за счастье ходить в гольфах.

Это было в Пасху 1959 года. Пасхальная ночь в церкви св. Мартина. Молодежь стекалась толпами, церковь св. Мартина считалась самой передовой католической общиной в городе. Моя домашняя церковь, церковь моего Януша – место паломничества. Для тех, кто ищет открытой миру религиозности, не страшится нехоженых путей. А мне до нее – всего несколько шагов. Я знаю ее от и до.

Ночь. Богослужение начнется только через час, но в темной церкви нет ни одного свободного места. И даже перед церковью собираются безмолвные группы людей. Озябшие, они ждут пасхального света. Многие лица мне знакомы. Мы киваем друг другу. Школьные подруги, соученики по урокам религии. Януш подготовил нас к этому самому большому празднику церковного года, с восточным рвением, то и дело цитируя православных русских и их традиционный возглас: Христос воскресе! Воистину воскресе! Ни крест, ни Страстная пятница – не в счет, важно только преодоление смерти. Аллилуйя.

Ожидание длилось почти весь пост. Алтарь завешан фиолетовым, разучивание историй Страстей Христовых, которые мне в каждом из четырех вариантов казались другими, и с каждым разом все более драматичными. Высшая точка: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?».

И вот теперь в темноте царит напряженное ожидание перемен. Парадоксального переворота фактов. Где была смерть теперь вечная жизнь.

Мы ждем. Пальцы обхватывают свечу. Дождя нет, но и звезд на небе не видно. Холодная ночь.

И вот вдруг, быстрее, чем думалось, выплывает она из тьмы: процессия священников и одетых в белое министрантов и хористов. Длинная процессия. Здесь, перед церковью возжигают пасхальный огонь. Свет благословляют: «Lumen Christi! Deo Gratias!». Трижды звучит возглас, каждый раз на тон выше. И свет от огня переходит на огромную пасхальную свечу, а потом от свечки к свечке, бегущий огонь радости.

Вместе с толпой я вслед за священниками проникаю в церковь, разделить свет. Присаживаюсь рядом с подругой на узкую скамью. В только что еще темной церкви колеблющееся море света. Повсюду сияющие глаза, распространяется тепло, запах ладана и пчелиного воска. Бог – желтый. Бог – этот блеск, который истощает тень. Песнопение согласно с ним. Это «Exsultet», по-грегориански закручиваясь на все более высоких высотах, и провозглашает победу Света над Тьмой. Исполняет один голос. Поет. Растягивая слова. Мои знания в латыни недостаточны, я понимаю только обрывки. O vere beata nox. И снова ночь, о воистину блаженная ночь. Ночь, которая ограбила египтян и дала евреям богатство. Ночь, в которой соединяется небо с землей, человек с Богом! Изумлению нет границ, ликование. О! Каждый раз этот возглас. О, сколь чудесно Твоей милости о нас благоволение! О, сколь неизреченно богатство любви: ради искупления раба, Ты предал Сына! О счастливая вина, заслужившая столь славного Искупителя! Так величественно, так возвышенно. Я не листаю требник, я вся обратилась в слух. Меня уносит.

Уносит и когда певец умолкает, и другой голос начинает читать о сотворении мира. В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош: и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.

Мне кажется, что я слышу это в первый раз. Словно оно вышло из ночи и только здесь и сейчас обретает облик. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его: мужчину и женщину сотворил их… И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал.