Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

— Ты… ты… говори… Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая критика для вас — погром. Нет, Вова, давай лучше разойдемся, а то я чувствую — будет еще хуже.

На крик вбежала в столовую Менуха:

— Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.

Отец Василий поклонился:

— Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу — дел много.

Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала все ту же куклу. Девочка подошла к отцу Василию и молча протянула куклу ему.

— Это мне?

— Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня — моя… как это?., двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Не забудь, дядя Эдвард: куклу зовут Рейзл.

Она смотрела на него синими глазами, еще более яркими от цвета пижамы. От этого взгляда сердце отца Василия учащенно забилось, из глаз потекли слезы, он поднял девочку на руки и осыпал поцелуями ее лицо.

— Мама… ее глаза, — бормотал он сквозь слезы, — мама… мама…

Словно перешагнув через преграду, Зеев подскочил к брату и, обняв его и Дину, заплакал.

— Эдька, Эдька… как же так?.. Эдька, — повторял он бессвязно.

Менуха осторожно высвободила дочку из двойных объятий и понесла ее в детскую. Братья так и остались стоять, обняв друг друга. Оба плакали в голос.

— Все хорошо, все хорошо, — говорила Менуха испуганной дочке, поглаживая ее по голове. — Дядя Эдвард очень обрадовался, что ты подарила куклу Ане. И папа тоже очень рад. У них в России нет такой куклы, как Рейзл. А тебе давно пора спать, пойдем в кроватку.

Все началось c безобразного случая, о котором Семен старался не вспоминать.

В тот вечер он как всегда допоздна сидел за печатной машинкой (компьютер появился у него несколькими годами позже), пока не закончил статью о женском футболе. Речь шла, разумеется, о европейском футболе, который в Америке называют «соккер», и тут было что рассказать. Закончив, он сразу же лег в постель, поскольку утром пораньше нужно было спешить в редакцию «Голоса Освобождения», чтоб записать статью для дневной программы. Но едва он уснул, как был разбужен страшным грохотом. Спросонья ему показалось, что рушится дом, и прошло какое-то время, прежде чем он сообразил, что это музыка у соседей за стеной включена на полную мощность.

— I will love you, I will love you, I will love you tonight… — без конца повторял пронзительный голос. Уснуть под такой вопль было невозможно. В раздражении Семен закричал: «Quiet! Quiet!» — и стукнул несколько раз кулаком в стенку, но перекрыть шум не мог. Не помня себя от бешенства, он, как был, босиком и в пижаме выскочил из квартиры на лестничную площадку и стал барабанить в соседскую дверь. Долго никто не открывал, Семен удвоил свои усилия, наконец дверь распахнулась. В дверях стояла негритянка с бокалом вина в руке, в халате, наброшенном на голое тело.

— В чем дело? — спросила она, не удосужившись запахнуть халат. Вернее, можно было догадаться, что она спросила, поскольку голоса не было слышно из-за шума.

— Я тут живу рядом… Я пытаюсь спать… невозможно… слишком громко. Спать невозможно!.. — кричал Семен, силясь перекрыть музыку.

Из-за спины соседки появилась еще одна негритянка, постарше:

— Что ему надо? — спросила она, смерив взглядом Семена.

— Ему музыка наша не нравится, — сказала первая.

— Ах, вот что. — Она ухмыльнулась. — Пошли его к черту, Бренда.

— В чем дело… собственно говоря? — проговорила Бренда заплетающимся языком, и Семен понял, что она пьяна. — Я у себя дома делаю что хочу. Громко? Имею право: еще не поздно.

Из-за ее спины появилась еще одна черная девица — в бюстгальтере и микроскопических трусиках.

— Бренда, пусть он зайдет, — сказала она игриво. — Он симпатичный, мне он нравится.

— После одиннадцати вы обязаны соблюдать тишину! — прокричал Семен.

— Обязана? Я никому ничего не обязана. Понятно? Пошел вон!

Она попыталась закрыть дверь, но Семен успел сунуть ногу в дверной проем. Бренда изо всех сил рванула дверь на себя, защемив его ногу. Семен взвыл от боли. Испугавшись, Бренда распахнула дверь, и Семен опустился на пол. Он попробовал подняться, но снова со стоном повалился — не мог стоять на поврежденной ноге.

— О черт! — выругалась та, что постарше. — Как бы не перелом… Давай посмотрим. Бери его, Бренда, под руку. Да не под эту — с той стороны. Теперь подымай, подымай. Осторожней!

Сама она подхватила Семена за талию и начала медленно поднимать:

— Потерпи, миленький, потерпи. Вот так. Садись сюда. Не бойся, я медсестра, я знаю, что делать. — И подругам: — Да заткните эту чертову музыку!

Она ловко закатала штанину и начала ощупывать посиневшую лодыжку:

— Здесь болит? И здесь? Потерпи, миленький, я знаю, что больно… Перелома, кажется, нет, но трещина может быть. Снимок нужно сделать немедленно. У тебя медицинская страховка есть? Нет? Плохо. Ну, приходи завтра с утра ко мне в больницу. Бренда, слышишь? С самого утра привези его ко мне, я ждать буду. А сейчас давай лед приложим. Бренда, дай тазик какой-нибудь и льда побольше. Тебя как зовут? Саймон? Ты откуда? Из России? Надо же… Ну, не бойся, Саймон, поболит и заживет, ничего страшного. И не обижайся на Бренду. Она не со зла, она не хотела… Она извиняется. Верно, Бренда?

И правда — Бренда чувствовала себя виноватой и изо всех сил старалась помочь. Сначала все трое отвели его домой, уложили в кровать. Медсестра дала ему обезболивающего, а Бренда прикладывала к ноге пузырь со льдом. Когда уходила, дверь в его квартиру оставила незапертой и среди ночи дважды входила проведать, как он себя чувствует. А утром помогла подняться, стащила по лестнице к подъезду, усадила в машину и отвезла в больницу. Перелома, действительно, не оказалось, не было и трещины — просто сильный ушиб, из-за которого Семен неделю прыгал на костылях. Постепенно нога зажила, но отношения с Брендой сохранились. Весьма своеобразные отношения…

В семидесятых годах теперь уже прошлого века имя молодого спортивного радиорепортера Семена Лутицкого было широко известно. Его слушали даже люди, не слишком интересовавшиеся спортом. Популярность Лутицкому приносил его журналистский стиль — легкий, шутливый, несколько ироничный. Остроты его не всегда были безобидны и не всегда вмещались в рамки приличия, поэтому когда он вдруг исчез из эфира (так же неожиданно, как за три года до этого появился), публика легко поверила слухам, что его выгнали с работы за неприличную остроту. Непосредственно по радио никто этого не слышал, но все с удовольствием пересказывали с чужих слов хохму, которую рассказывали люди, которые слышали от знакомых, которые слышали своими ушами… и т. д. А крамольная фраза, якобы произнесенная в эфир Сеней Лутицким в репортаже с международных студенческих игр, была такая: «Рядом с нашей спортсменкой по соседней дорожке бежит Нагами Херовато, японская спортсменка. Действительно, бежит неважно…»