Владимир Матлин - Красная камелия в снегу

Люди смеялись и охотно верили, хотя на самом деле ничего подобного не произошло, Лутицкий этих слов не произносил, и даже никогда не существовала японская спортсменка с таким именем. На самом деле все было гораздо проще. Семена Лутицкого действительно «ушли» с работы, но по другой причине. Пока он вел репортажи по радио, его могли терпеть: правда, имя подозрительное, но все же не слишком очевидное, не Исаак Рабинович, к примеру. Но когда, следуя движению технического прогресса, он перешел со своими репортажами на телевидение, главный начальник советского вещания товарищ Лапин такого не вынес. Рассказывают, он крикнул своим приближенным: «Это что за морда? Вы бы еще Голду Меир показали…»

Была ли сказана руководящая фраза насчет морды и Голды, или это такой же миф, как история с японской спортсменкой, достоверно неизвестно, но в один прекрасный день Лутицкого из радио- и телевещания убрали, хотя в спортивной журналистике вообще работать не запретили. После своей недолгой славы в эфире он еще много лет перебивался скромной поденщиной в «Советском спорте», «Физкультуре и спорте» и других периодических органах, а также написал несколько книг в качестве «негра» — так называли журналистов, пишущих безымянно (но не бесплатно) за каких-нибудь знаменитых людей, которые сами, естественно, ни уха ни рыла…

Про разбитного репортера поговорили, посудачили и, как водится, забыли, а вот для самого Сени Лутицкого короткое время работы на радио осталось навсегда звездным часом его жизни. Все, что происходило с ним потом, было серым, будничным существованием, лишенным блеска и головокружительного подъема тех незабываемых дней, когда, услышав его имя, люди начинали заискивающе улыбаться, а хорошенькие девушки строить глазки. Имя его больше не вызывало у людей, включая хорошеньких девушек, никаких ассоциаций, а без этих ассоциаций он казался довольно ординарной личностью. Женился Сеня уже в период «постславы» на женщине, которая еще помнила его былой блеск, но вскоре забыла под давлением жизненной реальности: характер у Лутицкого сильно испортился, он стал мнительным, желчным, обидчивым. Жить с ним исключительно ради его былого успеха не стоило, и жена ушла через четыре года супружества, забрав с собой маленького сына.

Последовавшие за этим событием годы Семен прожил обиженным не только на зловредное начальство, выгнавшее его с любимой работы, не только на неблагодарную публику, так скоро забывшую своего кумира, но еще и на бывшую жену, бросившую его и отнявшую сына. В таком безрадостном состоянии он провел лет десять, пока, наконец, в середине восьмидесятых годов не решился на эмиграцию. Отпустили его без особых сложностей, что он воспринял как еще одно унижение.

В Нью-Йорке он твердо решил заниматься своей профессией — спортивной журналистикой — и не идти ни на какие компромиссы в виде курсов программистов или доставки газет. При этом английского он не знал, и, следовательно, его единственный путь лежал в русскоязычную прессу и на радио. Надо сказать, в редакции государственной радиостанции «Голос Освобождения» его приняли хорошо: там нашлись люди, помнившие его радиорепортажи эпохи расцвета. В штат его не взяли (он еще не был американским гражданином), но внештатно работать давали. Платили не ахти как здорово, но все же, пописывая еще в две-три русскоязычные газеты, на прожитие он зарабатывал. И повезло ему также с жильем: он вселился в дом с регулируемой квартплатой — редкая удача. Это был старый четырехэтажный дом без лифта в самом центре Манхэттена, населенный весьма разношерстной и притом весьма небогатой публикой. Впрочем, ни с кем, кроме Бренды, он в доме не познакомился.

Что касается Бренды, то она сразу же заняла в его жизни, а точнее сказать, в его быту важное место. Первое время ее внимание к Саймону объяснялось чувством вины: ведь она чуть не оставила его инвалидом; и еще, конечно, опасением, что он потянет ее в суд за причиненный здоровью ущерб. Но нога мало-помалу зажила, о суде Саймон явно не помышлял, а отношения сохранились и даже упрочились.

Бренда, проведшая детство на суровых улицах Бронкса, сразу распознала в Саймоне неприспособленного к жизни белоручку, да еще эмигранта, плохо ориентирующегося в новой стране. По-английски есть такое выражение — street smart, к Бренде оно подходило идеально.

Она как-то естественно приняла на себя роль руководителя и наставника — Семен не возражал и, напротив, был ей признателен, когда она, к примеру, покупала для него продукты по оптовым ценам в специальном магазине за тридевять земель или когда убедила домоуправление, что оно должно вставить стекло у Саймона в квартире, или когда приводила знакомого водопроводчика, или когда нашла для него сравнительно недорогую медицинскую страховку.

Из-за всех этих дел виделись они часто, но при этом нельзя сказать, что много беседовали. По простой причине: плохо понимали друг друга. Семен никогда не слышал такого произношения, как у Бренды: слова она не договаривала, сокращала (opportunity, например, звучало у нее, как «аптюнти»); дифтонги не произносила (ту у нее звучало как «ма», buy как «ба», nine как «на» и так далее), глагол to be употребляла только в единственном числе; в некоторых словах переставляла буквы, так что узнать их было невозможно: слово ask (спрашивать), например, произносилось как «экс» (топор). Но это был ее родной язык, и все обязаны были его понимать, тогда как бедный Сеня, пусть и на правильном английском, мучительно путался в словах: «Э… э… как это?., ме… ме…» Но, видимо, одиночество было тоскливее Сениного произношения, и часто долгими вечерами, когда обоим нечего было делать, они сидели вдвоем, пили вино и — «э… э… ме… ме…» — пытались беседовать. А то и просто молчали, думая каждый о своем.

Начинался такой вечер обычно с того, что Бренда заходила в Сенину квартиру спросить, не надо ли чего купить в оптовом магазине, куда она завтра поедет, или как работает кран, починенный ее приятелем-водопровод-чиком. Семен усаживал ее в кресло, доставал из холодильника белое вино, наливал два бокала. «Wait», — говорила Бренда, выбегала из квартиры и тут же возвращалась с закуской: нарезанным сыром, орешками, печеньем. Они не спеша попивали вино, жевали орешки и пытались говорить. И вот что интересно: с каждой неделей общаться становилось легче: они постепенно привыкали к особенностям произношения, а у Семена как бы спадали путы с языка, он меньше «экал-мекал», речь его принимала вполне осмысленный характер.

О чем же они говорили? Несмотря на весьма ограниченные языковые возможности, темы их бесед на этом этапе знакомства касались довольно сложных вопросов: образования, профессиональной карьеры, внутренней и международной политики. И по всем этим вопросам, как вскоре выяснилось, они придерживались диаметрально противоположных мнений. Если, скажем, главной проблемой образования в Америке Семен считал его крайне низкое качество из-за заниженных требований, то Бренда видела корень проблемы в абстрактной отвлеченности образования, в его пренебрежении интересами простых людей.