Шань Са - Конспираторы

Я ничего не знала о Париже. Мне предстояло приехать во Францию под ее именем, несведущей и нищей, как она. Из иностранных языков я знала японский, английский и русский. Французского даже не слышала никогда: так было задумано. Я должна была учиться всему с нуля, как училась бы она.

В конце июня 1991 года я отправилась в Пекин, чтобы выполнить свое последнее задание в Китае. 15 июля я на угнанной машине сбила мать Аямэй — она умерла на месте. 1 августа 1991-го я бросилась в море и поплыла к Гонконгу. Лучи прожекторов рассекали небо. Пули свистели над моей головой. Я жалела, что забыла задать Партии один вопрос: когда мне можно будет вернуться на родину?

Париж — город мечты. Мировая слава его духов, его моды и его культуры обещала сладкую жизнь. 4 августа 1991 года я впервые увидела его — пустые улицы, закрытые магазины, грязное, душное метро. Меня приняла активистка Общества защиты прав человека в своем домике в северном предместье. Ее седой, кудлатый пес ковылял, волоча сломанную лапу, две кошки гадили в стенном шкафу. День только начинался — один из самых серых, самых холодных, самых промозглых дней в моей жизни. Раздевшись в ванной комнате, я смотрела на себя в зеркало, чтобы убедиться, что я не Аямэй, что я лишь зрительница этой жалкой жизни беженки».

Полковник Анкай откладывает ручку и встает. Открывает настежь окно. Глядя на Монпарнасскую башню, несколько раз энергично потягивается. Затем возвращается к письменному столу и снова берется за ручку.

«Но как было мне забыть Аямэй, которую я носила в себе? Она тосковала по Китаю и по китайцам. Не понимала, что ей говорят. Без языка, без общения, жила как земляной червячок. Потом она стала бывать в людных залах, пропитанных запахом пота, — ратовала за права человека. Она встретилась со своими друзьями-диссидентами, вдохновенно-озлобленными, ошалевшими от ностальгии и открывшейся им сексуальной свободы.

Она колесила по стране — машины, поезда, самолеты. Я ночевала с ней в придорожных мотелях, затерянных между небом и землей. Я была рядом, когда она лежала без сна, глядя в потолок, и лучшие моменты прошлой жизни проносились, как на кинопленке, а ей никак не удавалось остановить кадр. Я одна могла разделить ее безмолвное страдание.

А тем временем, за тысячи километров отсюда, Китай стремительно менялся. Гигантские стройки поглотили старые кварталы. Реки и озера осушались, чтобы дать „зеленую улицу“ автострадам. Изменилось и мое задание. Никому больше не нужна слежка за диссидентами и подрывная деятельность среди них. Мне все больше приходится заниматься промышленным шпионажем. Связные от Цзу Чжи говорят теперь не о перспективах мировой революции, а о цене на квартиры в Пекине. В Европу приезжают деятели Партии, и я вижу, как они тратят деньги, не считая. Запад нам больше не враг, а конкурент, покупатель и инвестор. Куда же в этой гонке за материальными благами, военной мощью и дипломатическими успехами делись наши былые цели — навсегда покончить с бедностью и неравенством?

Я читала модные китайские романы, в которых меня шокировала апология секса и наркотиков. Я смотрела репортажи по телевидению и открывала незнакомый Китай. За изобилием в больших магазинах кроется нищета: взять хотя бы девочек-подростков с выкрашенными в оранжевый цвет волосами, которые продают себя за гроши в массажных и парикмахерских салонах. Миллиардеры содержат многочисленных любовниц и могут потратить на обед три тысячи юаней — годовую пенсию рабочего, у которого и эти жалкие деньги крадут чиновники мэрии. Пекин и Шанхай стали футуристическими городами. Это ли светлое будущее — земля, ощетинившаяся небоскребами под тучами смога, и люди, снующие, точно роботы, в поисках сиюминутных удовольствий? Почему, как, когда наш режим превратился в гиперкапитализм, пагубу, с которой мы боролись не за страх, а за совесть? И этой стране, зараженной западным недугом, я принесла в жертву всю мою жизнь?

Мне было двадцать три года, когда я приехала сюда. Сегодня мне тридцать семь. За четырнадцать лет я так сжилась с Аямэй, что полюбила ее трагедию, ее одиночество, ее добрую душу. Я и сейчас вижу ее: вот она стоит у окна и смотрит на Люксембургский сад; она отчаялась, потеряла надежду и все же собирается с духом, чтобы продолжать. И мы продолжали играть нашу роль, невзирая на все противоречия и несуразности. Она произносила речи о правах человека перед людьми, воевавшими за нефть. Я торговала собой во имя коммунизма, в то время как страна давно жила в рыночной экономике. Она пожимала руки европейским политикам, которые проповедовали демократические ценности, мечтая стать диктаторами. Я улыбалась мужчинам, падким на деньги. Все они добровольно отринули свободу, чтобы стать моими рабами.

Я ненавижу зеркала, потому что оттуда на меня смотрит чужое лицо. Я силюсь разглядеть себя за чертами Аямэй: время оставило зарубки-морщинки на ее лбу, у нее суровый взгляд человека, который уже не ждет счастья. Где мои двадцать лет? Где мой юный смех, мои порывы, мои слезы боли и восторга? У меня была мечта. Она растаяла как дым!

Джонатан, ты не будешь бездыханным трупом под окном парижского дома, и двойным агентом ты не будешь. Я не открою книгу твоей жизни. В мире разведки есть и бесполезные сведения — о том, как мы живем и как страдаем. В одной китайской поэме говорится, что, когда ложь становится правдой, правда становится ложью. В самом деле, ты был прав: все в нашем мире иллюзии — и ты, и я, и люди, дергающие за ниточки. Я не хочу разрушать любовь, которую испытала к тебе, когда приняла решение тебя не убивать. Теперь я чувствую себя юной, чистой и прекрасной. Я окутана сладостным теплом, чудесным умиротворением. Любовь — это игрушка, которой у меня никогда не было, это ребенок, которого мне не суждено родить. Я хочу, чтобы это чудо длилось и никогда не кончилось.

Кто ты, Джонатан Джулиан? Знаешь ли ты, что я часто смотрела на тебя, когда ты спал? От всего сердца я желала тебе иного прошлого, не такого горького, как мое. Ты ничего обо мне не узнаешь. Я буду случайной встречной с площади Эдмона Ростана, 21, оставившей в альбоме твоей памяти фальшивое имя и фальшивое прошлое.

Смерть — я столько раз ее видела. Гримаса, закаченные глаза, судорога. И все. Аямэй скоропостижно умрет от сердечного приступа в своей постели. Никто не узнает историю Анкай, никто не задумается, кем был Джонатан Джулиан.

Мы, люди, подобны музыкальным инструментам. Наша жизнь — хаотичная симфония. Немного тишины! Я мечтала о свободе. Наконец настало и для меня время побега. До свидания, Джонатан, я улетаю в дальние дали, на бескрайний простор, где растут и цветут миллионы диких цветов».

Полковник Анкай закрывает ручку и наводит порядок на письменном столе. Исписанные листки она уносит в ванную. Щелкнув зажигалкой, аккуратно сжигает их над унитазом. Дрожащие языки пламени тянутся к ней, точно руки, потом они превращаются в сжатые кулаки и наконец рассыпаются пеплом. Китаянка спускает воду.