Шань Са - Конспираторы

Будто и не было перерыва, он продолжает с того места, на котором оборвался их прошлый разговор:

— Значит, ваших родителей нет в живых, а что мешает вам вернуться в Китай?

— Вы боитесь привязанностей, а я боюсь откровений. Рассказать о себе, значит…

— Сдать позиции!

— Обнажиться.

Вежливая улыбка исчезает с лица Аямэй. Она устремляет на гостя ледяной взгляд.

— Кто вы?

Джонатан не спешит с ответом.

— Позволю себе переадресовать вам вопрос. Вы так и не просветили меня — кто вы? Мне бы хотелось узнать тайну вашего лица. Когда я смотрю на ваш левый профиль — вижу печаль. Когда смотрю на правый — вижу ликование. Вы не обычная женщина, нет. Кто вы?

— Чего вы ждете от меня?

— Я хочу узнать вас и помочь, если вы нуждаетесь в помощи. Скажем так, по-соседски.

— Вы не подумали о том, что знание не дается даром, а за щедроты порой приходится платить?

— Каков ваш тариф?

— Какова ваша ставка?

— Мое время, мое доверие.

— В какую игру вы играете?

— Я не играю в прятки. Вы красивая женщина. Вы умны. Вы из Китая. Вы мне интересны.

— Вы хотите меня соблазнить.

— Вы меня соблазнили.

Она отводит глаза:

— Не жалеете?

— Я готов.

Джонатан всегда следит за руками собеседника. Играя сигаретой, стаканом, вилкой, ремешком сумки, стеблем цветка, похлопывая по колену или шаря в кармане брюк, руки могут сказать многое. Аямэй снова удивила его: ее руки лежат на подлокотниках. Она говорит, а они обе совершенно неподвижны.

Внезапно она вскакивает с кресла, уходит и тут же возвращается с коробкой в руках.

— Здесь моя жизнь. Можете открыть.

— Что это, уж не ящик ли Пандоры?

Джонатан берет газеты, которые уже листал, делает вид, будто внимательно читает. Выжидает время, молча переворачивая страницы, потом, искусно изображая волнение, восклицает:

— Вы та самая Аямэй, героиня студенческого бунта! Так вот почему вы не можете вернуться в Китай?

— Да, я Аямэй.

Он тычет пальцем в снимок на журнальной странице: молоденькая китаянка сидит на ступеньках памятника в центре площади Тяньаньмынь, с сигаретой в одной руке и зонтом в другой.

— Я помню, будто это было вчера. Ваша фотография меня как громом поразила. Я влюбился в эту бунтарку. Аямэй, это действительно вы? — Не дожидаясь ответа, он продолжает: — Теперь я понимаю, почему, когда я вас увидел, ваше лицо сразу показалось мне знакомым и мне захотелось узнать вас ближе. Аямэй, наконец-то я встретил вас! Вы, — частит он, запинаясь, — женщина, изменившая ход современной истории. А я самый обыкновенный человек, инженер, программист. Я даже не знаю теперь, как с вами разговаривать.

— Для начала давайте перейдем на «ты», вы не против?

Джонатан мысленно переводит дыхание. Эта женщина — запертый сейф, но он подобрал ключ. На сегодня достаточно! Теперь остается играть роль оробевшего и зачарованного программиста. Сыплются заранее заготовленные реплики: ему было тогда всего двадцать четыре года, он работал в американской компании в Сингапуре. В защиту студентов с Тяньаньмынь он подписывал петиции, посылал для них деньги. Впервые его так живо затронуло событие международной политики. С экрана телевизора Аямэй, студентка с длинными косами, открыла ему, что существуют люди, отринувшие законы продажного мира. Как все, кто оторван от родины, он проводил выходные в кабаках, напивался и возвращался домой со случайными девками. Но лица юных китайцев, объявивших голодовку, запали ему в душу. Насмотревшись на их исхудавшие тела и одухотворенные взгляды, он проникся отвращением к пустым глазам азиаток, нелепых на высоких каблуках, и белых гостей с их сальным смехом. Он понял, что деньги, власть и удовольствия ведут человека прямиком в небытие, что в жизни есть иные ценности, кроме тех, что вдалбливают в американских университетах: преуспеяние, обладание, потребление. А потом однажды вечером по телевизору — войска, танки, пальба…

Джонатан умолкает. Аямэй не дает затянуться молчанию. Расспрашивает его. Он не выходит из роли: теперь это человек, постепенно преодолевающий робость перед женщиной своей мечты. Устремив взгляд в несуществующее прошлое, он рассказывает о детстве в Сан-Франциско, о большом доме с видом на залив, о родителях, которые заставляли его учить французский. Они погибли в автокатастрофе, когда ему было пятнадцать лет. Началась долгая тяжба из-за наследства. Братья и сестры стали врагами. Его пытались оставить ни с чем, оспорив законность процедуры усыновления. Он поступил в Массачусетсский технологический институт и с того времени каждое лето ездил во Францию. Проработав полтора года в Силиконовой Долине, он покинул Соединенные Штаты. Малайзия, Сингапур, Гонконг, его несло к неведомому, к новым, все более далеким горизонтам.

Решив, что лжи пока достаточно, он задает ей встречный вопрос:

— А ты когда потеряла родителей?

— У моего отца случился инфаркт в тот день, когда военные пришли в дом с обыском. Два года спустя мать сбила машина. Я узнала об их смерти, только когда мне удалось добраться до Гонконга, летом девяносто первого.

— Теперь я понимаю, почему ты не любишь об этом говорить. Извини.

— Ничего, не страшно… Нет, — поправляется она, — страшно. Это моя вина…

Они смотрят друг на друга так, словно каждый видит собственную боль на лице другого.

— Ты жалеешь о Тяньаньмынь?

— И да, и нет.

— Тебя это мучает?

— Иногда я просыпаюсь среди ночи.

— Ты сочла меня смешным и самонадеянным, когда я сказал, что могу тебе помочь.

Она заглядывает ему в глаза.

— Помоги мне, ты ведь можешь?

— Ты опять смеешься надо мной? — фыркает он.

Она качает головой:

— Нет.

Джонатан вновь призывает на помощь красноречие:

— Вам удалось уйти от китайской армии — и от воспоминаний вы сумеете освободиться. Вы сильная женщина. Вам никто не нужен. Простите, никак не получается говорить вам «ты».

— Еще воды?

Он встает.

— Я злоупотребляю вашим гостеприимством.

Она тоже переходит на «вы»:

— Вовсе вы не злоупотребляете моим гостеприимством. Мне очень приятно.

Иные дистанции сближают. За щитом из почтительного лексикона Джонатан переходит в наступление:

— Вы позволите мне пригласить вас как-нибудь поужинать?

Она опускает голову:

— Когда хотите.

— До скорого.

И он слегка кланяется ей на восточный манер.

Закрываются двери лифта. Джонатан смотрит на часы. Ровно девятнадцать часов, ни минутой больше. Он уложился в намеченный срок. Ему удалось добиться обещания поужинать наедине, не затягивая встречу.

Глядя в зеркало, он улыбается.

Лифт, поскрипывая, спускается на четвертый этаж.

— Когда я приехала в Париж, для меня было откровением, что я никогда в жизни не держала в руках ножа и вилки! В первый вечер председатель Национального собрания пригласил меня на ужин в свою резиденцию, особняк де Лассэ. За меня поднимали тосты, говорили приветственные речи, а я думала только об одном: возле моей тарелки было полно вилок и вилочек, с какой начинать? К счастью, официальные лица набросились на еду, и я смогла все повторять за ними.