Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Там, едва поднявшись по узкой лестнице, он почти сразу же был остановлен табличкой в стеклянной витрине, гласившей: «Остатки ароматических смол, которые использовал Трелони, когда он кремировал тело Шелли».

И эти слова, поскольку его записная книжка, которой он уже вновь вооружился, ощущалась здесь вполне санкционированной, он тоже списал, хотя ничего не добавил о самих смолах, они в целом ускользнули от его внимания, как и сам дом: была эта лестница, был балкон, было темно, было много картин, и эти стеклянные витрины, и все походило на библиотеку (в которой он не увидел своих книг) — вот чем примерно исчерпывались незафиксированные впечатления Сигбьерна. От ароматических смол он перешел к другой реликвии, брачному свидетельству того же поэта, и также снял с нее копию, причем писал уже быстро, потому что его глаза привыкли к тусклому освещению: «Перси Биши Шелли из прихода Святой Милдред, Бред-стрит, Лондон, вдовец, и Мэри Уолстонкрафт Годвин из города Бата, девица, несовершеннолетняя, были обвенчаны в этой церкви с предъявлением разрешения на брак и с согласия Уильяма Годвина, ее отца, в этот день тридцатого декабря одна тысяча восемьсот шестнадцатого года мною, мистером Хейдоном, младшим священником. Этот брак был заключен между нами,

Перси Биши Шелли. Мэри Уолстонкрафт Годвин

При сем присутствовали:

Уильям Годвин М. Д. Годвин».

Под этим Сигбьерн таинственно добавил:

«Немезида. Брак утонувшего финикийского моряка. Вообще немного не к месту. Грустно — глядя на подобное, чувствуешь себя свиньей».

Затем он быстро отошел — но не настолько быстро, чтобы не задуматься чуть-чуть уязвленно, почему, если его книгам нет причины стоять тут, на полках над ним, этого оказались достойны «In Memoriam», «На Западном фронте без перемен», «Зеленый свет» и «Определитель птиц Запада» — к другой витрине, со вставленным в рамку и неоконченным письмом, по-видимому от Северна, друга Китса, которое он тоже переписал:

«Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось, пищеварение улучшилось и, если бы не кашель, можно было бы предположить, что он поправляется, то есть телесно, по роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет над его сознанием и превращает все в отчаяние и горечь. Он не желает даже слышать о том, что он будет жить — более того, я как будто лишаюсь его доверия, когда пытаюсь внушить ему надежду… [Следующие строки Северн зачеркнул, но Сигбьерн беспощадно списал и их — ибо его познания в анатомии внутренних органов позволяют ему верно оценивать все перемены и приумножают его мучения .] Он отказывается верить, что будет здоров, и утверждает, что постоянное напряжение воображения уже убило его и что, даже если он поправится, ему больше никогда не удастся написать ни единой строки. Он ничего не желает слышать о своих добрых друзьях в Англии, то есть ни о чем, кроме их собственных дел (и это еще одно бремя), о надеждах же, которые они на него возлагают, о несомненном ожидающем его успехе он не желает слышать ни слова и не принимает сочувствия. Между тем, если бы какая-нибудь надежда могла питать его пылкое воображение…»

Так как письмо на этом обрывалось, Сигбьерн с записной книжкой в руке раздумчиво перешел на цыпочках к следующей витрине, где, увидев еще одно письмо Северна, он записал:

«Дорогой Браун! Он скончался. Он умер легко и без мучений. Он словно уснул. 23-го в половине пятого появились признаки приближающейся смерти. „Северн, приподнимите меня, я умираю… Я умру легко… Не пугайтесь, я благодарю бога, что этот час настал“. Я поднял его, обнимая за плечи, и мокрота у него в горле словно закипела. Это усиливалось до одиннадцати часов вечера, когда он скончался так тихо и постепенно, что мне еще казалось, будто он спит… Но больше я не могу пока писать. Я совсем разбит. Я не могу оставаться один. Я не сплю уже девять суток — суток, протекших с тех пор. В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы. Во вторник было вскрытие. От легких ничего не осталось. Врачи простое н…»

Сигбьерн, глубоко растроганный, перечитал письмо уже в своей записной книжке, а затем добавил под ним: «В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы эта строка, по-моему, самая зловещая. Кто этот человек?»

Покинув дом Китса, Уилдернесс шел, не останавливаясь, не глядя ни направо, ни налево, ни даже на американский экспресс, пока не добрался до бара, в который, однако, вошел сразу же, не записав его названия. У него было ощущение, что он перенесся из дома Китса в этот бар мгновенно, одним движением — отчасти просто потому, что не хотел расписываться в книге для посетителей. Сигбьерн Уилдернесс. Самый звук его имени был точно сигнальный буй — или, что более гармонично, точно плавучий маяк, — сорвавшийся с якоря и выброшенный волнами Атлантики на риф. И тем не менее до чего он ненавидел писать его (любил видеть его напечатанным?), хотя оно, как и еще многое другое, обретало для него реальность только написанным. Он не стал себя спрашивать, почему, если уж оно так его смущает, он не взял себе псевдонима — например, у него же есть второе имя, Генри, а девичья фамилия его матери была Сандерсон-Смит, — выбрал наиболее уединенный уголок в баре, который сам по себе представлял подземный грот, и выпил подряд две рюмки граппы. За третьей он начал испытывать часть тех эмоций, которые должны были бы, казалось, овладеть им в доме Китса. Он в полную меру почувствовал изумление, в доме Китса едва пробудившееся, что там хранятся и реликвии Шелли, хотя это было не более удивительно, чем самый факт, что Шелли — чей череп едва не присвоил Байрон, чтобы сделать из него кубок, и чье сердце, выхваченное из пламени Трелони, насколько он помнил из Пруста, было погребено в Англии — похоронен именно в Риме (где отрывок из песни Ариэля, вырезанный на его надгробье, в любом случае заставлял ожидать чего-то великолепного и странного), и его тронула рыцарственность итальянцев, которые во время войны, как рассказывали, с риском для себя сберегли от немцев то, что хранилось в этом доме. И самый дом, подумал он, теперь начал видеться ему яснее, хотя, несомненно, и не таким, каким был в действительности, и он снова достал записную книжку, намереваясь добавить к прежним заметкам и эти ретроспективные впечатления.

«Мамертинская тюрьма…» — прочел он. Книжка открылась совсем не там, а на заметках, сделанных вчера по поводу посещения этой исторической темницы, но он продолжал с мрачным увлечением читать, и ощущение липкого тесного ужаса этой подземной камеры или какой-то другой подземной камеры, которого, как он подозревал, в те минуты он не испытывал, теперь обволокло его гнетущей пеленой.