Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

«Внутри музея Валентайн с реликвиями По (прочел он снова):

Пожалуйста

Не курите

Не бегайте

Не трогайте стен и экспонатов.

Соблюдение этих правил обеспечит удовольствие от посещения музея и вам и другим посетителям».

«Голубой кафтан и камзол, дар барышень Бойкин, принадлежавшие одному из зубных врачей Джорджа Вашингтона».

Сигбьерн закрыл глаза, и в его сознании несколько секунд шла безысходная борьба между смолами, оставшимися от кремации Шелли, и даром барышень Бойкин; затем он вернулся к словам, следовавшим за последней записью. Они принадлежали самому По и были взяты из писем, которые предположительно писались когда-то в муках, в глубоко личном отчаянии, но которые мог теперь неторопливо штудировать любой человек, чье удовольствие от этого занятия будет «обеспечено», лишь бы он не курил, не бегал и не трогал стеклянных витрин, хранивших эти письма, так же как и смолы (на противоположной стороне земного шара). Он прочел:

«Отрывок из письма, посланного По — после исключения из Вест-Пойнта — его приемному отцу 21 февр. 1831 г.

„Впрочем, я в последний раз беспокою кого бы то ни было — я чувствую, что мне суждено уже никогда не встать с этого одра болезни“.

Со щемящим сердцем Сигбьерн высчитал, что По, очевидно, написал эти слова почти день в день через семь лет после смерти Китса, и подумал, что ему не только не было суждено „уже никогда не встать с этого одра болезни“, но что он поднялся с него, чтобы благодаря Бодлеру изменить весь путь европейской литературы — вот так — и чтобы не просто беспокоить, но и пугать до полусмерти несколько поколений читателей такими шедеврами, как „Король Чума“, „Колодец и маятник“ и „Низвержение в Мальстрем“, не говоря уж о воздействии конспективной и пророческой „Эврики“».

«Мое ухо было в ужасном, неописуемом состоянии; я чахну с каждым новым днем, пусть даже моя последняя болезнь еще не находит в нем завершения».

Сигбьерн допил свою граппу и заказал еще. Ощущение, порожденное чтением этих заметок, было, право же, очень своеобразным. Сначала он сознавал, что читает их здесь, в римском баре, затем он оказался уже в музее Валентайн в Ричмонде, в Виргинии, и читал эти письма сквозь стекло витрины, а затем возник бедный По, который в черном унынии где-то их писал. А дальше маячило видение приемного отца По, который также читал некоторые из этих писем и (вполне возможно) даже не ответил на них, но тем не менее аккуратно сохранил их, как оказалось, для потомства — эти письма, которые, чем бы они ни были, в любом случае, вновь подумал он, предназначались только для адресата. Но только ли? Даже на этом пределе По должен быть чувствовать, что он творит повесть Э. А. По, — в этот самый момент величайшей своей нужды, своего окончательного (пусть и сознательно навлеченного на себя) позора он, возможно, лишь с большой неохотой собирался отправить то, что написал, словно думая: «А, черт! Я мог бы кое-что из этого использовать; возможно, тут и нет ничего особенного, но все-таки жалко тратить это на моего приемного отца». Некоторые из опубликованных писем Китса были такими же. И тем не менее есть что-то почти гротескное в том, как, кружа среди этих стеклянных витрин в этих музеях, ты со всех сторон стеснен этим пеплом страданий. Где астролябия По, кружка кларета Китса, «Узлы, полезные яхтсмену» Шелли? Правда, сам Шелли, возможно, и не осознавал ароматических смол, но даже эта прекрасная и не идущая к делу деталь — дар барышень Бойкин — также, казалось, не была свободна от намека на мучения, во всяком случае для Джорджа Вашингтона.

«Балтимор, 12 апреля 1838 года

Я гибну, бесповоротно гибну, потому что нигде не нахожу помощи. А ведь я не бездельничаю и не совершил никакого преступления против общества, которое хотело бы сделать меня достойным столь жестокой судьбы. Во имя господа сжальтесь надо мной и спасите меня от полного уничтожения.

Э. A. По»

О господи! — подумал Сигбьерн. Но По продержался еще шестнадцать лет. Он умер в Балтиморе, когда ему исполнилось сорок. Сам Сигбьерн пока отставал в этой игре на девять очков и — при известном везении — должен был без труда выиграть. Возможно, продержись По немного дольше… Возможно, если бы Ките… он начал быстро листать свою книжку — только для того, чтобы натолкнуться на письмо Северна:

«Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось… но роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет… ибо его познания в анатомии внутренних органов… приумножают его мучения ».

Suppliziato, strangolato, подумал он… Нижняя — это и есть истинная тюрьма . И многие другие . И я не совершал никакого преступления против общества. Как бы не так, братец. Пусть общество воздает тебе высшие почести и даже помещает твои реликвии рядом с камзолом, принадлежавшим зубному врачу Джорджа Вашингтона, но в душе оно вопит: «Здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона , Норт-Энд , Массачусетс. Сучий сын и сволочь».

«В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы».

А кто-нибудь сделал это, подумал Сигбьерн, прихлебывая новую рюмку граппы и внезапно осознавая убыль своей гугенгеймовской стипендии — то есть сравнил Китса с По? Но сравнил в каком смысле Китса, в чем и в каком смысле с По? Что, собственно, он хочет сравнить? Не эстетику этих поэтов, не обвал «Гипериона» в соотношении с концепцией краткого стихотворения, провозглашенной По, и не философский замах одного с философским взлетом другого. Или вернее было бы усмотреть тут негативную способность в противопоставлении к негативному взлету? Или ему просто хотелось соотнести меланхолию того и другого? Возлияния? Похмелья? Их бескомпромиссное мужество, — которое комментаторы столь услужливо забывают! — характер в высоком смысле слова, в том смысле, в каком его иногда понимал Конрад, ибо разве не были они в душе подобны злополучным шкиперам, исполненным решимости довести свои текущие груженные сокровищами посудины любой ценой, любым способом до порта — и всегда вперегонки со временем, против почти никогда не кончающейся бури, тайфунов, которые так редко стихают? Или же только похоронные аналогии в пределах взаимного сходства их святилищ? Или же он мог бы даже пуститься в предположения (вновь начав с Бодлера) о том, что французский режиссер Эпштейн, который снял «La Chute de la Maison Usher» [231] «Падение дома Ашеров» (франц .). в духе, какой восхитил бы самого По, способен был бы сделать из «Кануна дня святой Агнессы» — «Их более нет!..» «Во имя господа сжальтесь надо мной и спасите меня от полного уничтожения!»