Малькольм Лаури - У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Первая глава романа, своего рода пролог, могла бы служить и эпилогом: в ноябре 1939 г., почти через год после событий, о которых рассказано в книге, Ляруэль мысленно возвращается к тому роковому дню. Начиная со второй главы, действие разворачивается уже в строгой хронологической последовательности. Но в рамках сквозной сюжетной канвы «наплывами», говоря языком кино, то есть в видениях, воспоминаниях, диалогах и внутренних монологах, написанных в третьем лицо, дается вся предыстория трех главных действующих лиц современной трагедии: Джеффри Фермина, Ивонны, Хью.

Разумеется, такая композиция далеко не проста, и сложно, прихотливо переплетение стилей письма, из нее вытекающее. Но сложность эта оправдана замыслом, и, вчитавшись в роман, прочувствовав его внутреннюю, сродни гармонии монументального музыкального произведения, русский читатель, думается, по достоинству оценит все богатство мысли, языка и интонационного строя книги.

Подобно многим выдающимся произведениям мировой литературы нового времени, «У подножия вулкана» обнаруживает двойную шкалу письма: это роман о гибели одного отдельно взятого человека и роман о нежизнеспособности всей западной цивилизации, о страшном необратимом недуге, который обрекает ее на гибель, разъедая изнутри. «Болезнь не содержит себя только в теле, она содержит себя и там, где общепринято называть „душа“», — образно поясняет один из персонажей, доктор Вихиль. Болезнь Фермина, его перманентный запой не более чем внешний симптом, указывающий на процессы глубинные и затрагивающие отнюдь не одного человека. Буржуазная цивилизация, по мысли Лаури, больна историей, с которой не может совладать точно так же, как несчастный консул, малый ее атом, не может совладать со временем. Консул безнадежно отстает от времени, выпадает из него (многозначительная частность — увлечение Фермина средневековыми трактатами по алхимии и кабалистике), наконец идет против времени, против истории — и закономерно гибнет.

Сын британского чиновника в Индии, участник первой мировой войны, которая навсегда выбила его из колеи, консул — человек вчерашних по отношению к его времени представлений и взглядов. Когда цивилизации Фермина грозит смертельная опасность от ею же порожденного фашизма, консерватизм консула оборачивается исторической слепотой.

Фермин достаточно умен, чтобы видеть несостоятельность тех ценностей, за которые ратует. Мысленно обращаясь к брату, он вспоминает о войне: «… а ведь борьба за победу в ней, как ты справедливо утверждаешь, еще не кончена, и я ее продолжаю, прикладываясь к бутылке, а ты носишься со своими идеями и, смею надеяться, не кончишь так плохо, как наш отец, которого его идеи погубили, или, если уж на то пошло, как кончил я». Консул понимает пагубность своих «идей», он знает, что все еще обитает где-то там, на рубеже двух веков, когда процветала Британская империя, «в которую он (Фермин. — В . С.), как подозревал мсье Ляруэль, по крайней мере в глубине души истово веровал». Понимает — и только.

Время… Оно органично присутствует в ткани романа. Ход истории уже изменен: существует Советский Союз. Лаури великолепно передает напряженную атмосферу надвигающейся исторической схватки с фашизмом. Ссылки на действительные события тех лет и повторяющиеся темы разговоров и размышлений (Испания, Республика, битва на Эбро) щедро насыщают текст книги. Волны истории захлестывают даже тот богоспасаемый «медвежий угол», где заживо гниет пытающийся пересидеть историю Фермин, и он это чувствует, однако признавать не желает.

Тяжба консула со временем подобна самоубийству. Невозможность и бессмысленность эскепизма он тоже прекрасно осознает. Он видит, что его жизнь становится сплошным адом, но не пошевелит и пальцем, чтобы себе помочь. К чему? Буржуазный индивидуализм, анархическая идея личной свободы, представавшая еще у Байрона идеей богоборческой, в условиях XX века обрекает человека на то, что вся его жизнь превращается в бесконечное донкихотское ораторствование.

Фермин оказывается во власти духовной нищеты, внутренней опустошенности. Он становится одним из тех, кого Т. С. Элиот точно определил как «полые люди». Пустоту заполняет алкоголь. Консул утрачивает элементарное человеческое достоинство. Дальше — смерть.

Личная трагедия Фермина вытекает из его социальной трагедии. Еще вернее: это другое измерение одной и той же трагедии. Фермин — личность во всех отношениях незаурядная: не зря же так любит и безоглядно тянется к нему Ивонна, но зря он внушает уважение тем, кто его знает. Но свою жизнь, самый бесценный дар из всех, что даны человеку, консул поругал и изгадил. И в этом он тоже самому себе признается. В день воздаяния его преследует надпись на плакате в саду, которую он переосмысливает для себя так: «Нравится вам этот сад? Почему он ваш? Мы изгоняем тех, кто разрушает». Консул читает в ней свой смертный приговор и в слабости своей находит достаточно мужества, чтобы с ним согласиться: да, он загубил сад собственной жизни, он не имеет на нее права. Фермии уже овеян дыханием смерти. Загаженные руины дворца низложенного императора Максимилиана, заброшенные пустыри, траурные процессии, шелудивые бродячие псы, скорпионы на стенах и стервятники в небе, зловонное ущелье — все эти образы-символы в романе становятся как бы частью существа консула, его «вечными спутниками». Фермин не способен воспринимать жизнь трезвым (в прямом и переносном смысле слова) взглядом. Он так же страшится правды, как породивший и загубивший его миропорядок. «Господи, да если б наша цивилизация хоть на два дня могла протрезветь, — восклицает Хью, — она скончалась бы на третий от угрызений совести». Таков широкий, исторический контекст недуга консула.

Автор выносит свой приговор этой полой, несостоявшейся жизни. Приговор не тезисный, а образный, сродни тому, какой в заключительных кадрах «Пепла и алмаза» польский режиссер Анджей Вайда выносит пошедшему против истории Мацеку Хелмицкому, заставив его умирать в корчах на городской свалке. Последние часы консула отвратительны, обстоятельства его гибели жалки и нелепы, тело сброшено в клоаку на дне ущелья. Смерть консула, смерть одного человека, воплощает кончину целого мира. Его конец — прообраз исторического воздаяния, этому миру уготованного.

Философы и писатели, художники и режиссеры разных убеждений и различных десятилетий XX века по-разному аллегорически рисовали гибель усталой, вырождающейся цивилизации: от сумеречного угасания культуры в буржуазную эпоху, за которым следует вечная ночь («Закат Европы» О. Шпенглера, 1918–1922), до вакханалии чудовищных и гротескных взрывов, переходящих в призрак апокалиптического кровавого заката над равнодушной американской пустыней (фильм итальянского режиссера Микеланджело Антониони «Забриски Пойнт», 1970). Лаури дал свой вариант аллегории, отказав буржуазному миропорядку в праве хотя бы на пристойную, добродетельную кончину, не говоря уже о величественном угасании. Может быть, потому, что с этим миром он не связывал никаких иллюзий и понимал: смерть этого мира вовсе не означает гибели цивилизации вообще, есть и другая цивилизация…