Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

Так на чем мы остановились? Когда Соня проснулась внутри своей куколки (прилепившейся, словно гнездо шершней, к верхушке купола), был уже конец 1989 года, и времена изменились. Как будто бы именно времена (мир) спали в этой куколке, а вовсе не Соня. Времена изменились, и Соня очутилась в совершенно другой эпохе, не похожей на ту, в которую она засыпала.

Но ей, проснувшейся, предстояла борьба сразу с несколькими трудностями. У нее опять не было жилья. Она лишилась не только родительской квартиры (которая досталась «рабочему кадру»), но и (поскольку, пока она спала, миновали тринадцать лет, с зимы 1976 до зимы 1989) кооперативной квартиры в Богуницах. А о том, чтобы поселиться в куполе углового дома на улице Масарика (да, ее переименовали обратно, был проспект Победы, а стала опять улица Масарика), и подумать было нельзя, потому что в этом случае пришлось бы ежедневно пробираться на чердак, и ее обязательно бы засекли. А Бог, пославший ей трудности, не дал ей, к сожалению, крыльев, чтобы она могла на этот купол взлетать. Но и в беде Бог Соню не бросил. Уже в начале 1990 года он отправил в Брно на помощь Соне целую свою армию, а именно — Армию Спасения. И Соня с облегчением обнаружила, что это для нее удобный выход из положения, потому что теперь, когда ей уже исполнилось девяносто, она ничего не имела против удобства. Она поселилась в доме Армии Спасения (рядом с большим городским парком) то ли как бездомная, то ли как помощница по кухне. И, возможно, она задержалась бы там надолго, если бы в конце третьей недели не встретилась с неким человеком, который вновь перевел стрелку на ее жизненном пути.

Она собирала в столовой грязную посуду, когда услышала что-то знакомое, услышала русскую речь, это оказался русский, пытавшийся объясняться по-чешски. Их встреча состоялась в то коротенькое межсезонье, когда нас уже покинула русская оккупационная армия, а русская мафия, заменившая потом эту армию, еще только торила к нам тропинку. Звали того человека Евфимий Андреевич Никон, он не был ни оккупантом, ни мафиози, а в Армию Спасения отправился ловить души, искать овечек для своего стада.

Евфимий Никон жил попрошайничеством и даже сколотил вполне преуспевающую команду попрошаек. Но на самом деле всех этих людей объединяло не профессиональное нищенство, а то, что они были членами одной религиозной общины, даже, если хотите, секты.

— Вам повезло, Сонечка, — объяснял Никон, — у нас как раз освободилось место.

Освободившееся место оказалось металлическим контейнером для мусора, скрывавшимся в кустарнике в парке у подножия храма святых Петра и Павла, на террасах под Петровом. Контейнер был выстлан тканью (бракованные рулоны с брненских текстильных фабрик), так что в этом металлическом уродце даже оказалась вполне приемлемая и теплая постель.

— А почему это место освободилось?

— Ну, — сказал Никон, сплетая пальцы и так громко хрустя суставами, что если бы поблизости проезжала конная упряжка, животные наверняка бы понесли. — Ну, как вам сказать… но вы не волнуйтесь, ваша честь останется незапятнанной, потому что покойная была женщиной. Я бы не позволил себе сунуть вас в мужской контейнер. А этот контейнер мы застелили заново.

Группа попрошаек, которую Никон именовал «мои овечки», состояла из десятка бородачей и одного мальчика. Обходя «овчарню», Соня старательно пересчитывала все притаившиеся в кустах контейнеры.

— Нас двенадцать, — утверждал Никон, — и это число, как вы, Сонечка, догадываетесь, вовсе не случайно.

— Но контейнеров тринадцать, — поправила она его. — Апостолов было двенадцать, тринадцатым был Христос. Разрешите узнать, кто тут у вас за Христа?

Соня болтала с Никоном целыми часами. По вечерам он садился на ее контейнер и слушал, как изнутри контейнера Соня рассказывает о своем деде и его православных индейцах (по правде говоря, она все придумывала, потому что ее знаний об американском дедушке хватило бы как раз на воробьиный скок, ведь с самого Сониного рождения он не подал о себе ни единой весточки), а Никон, в свою очередь, повествовал Соне о своей православной миссии.

— Но сказано же: два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать!

— Нет-нет, милая Соня, это уже давно не актуально. Римов будет столько, сколько понадобится! Все надо начинать заново! А Москва долго еще останется очень плохим местом. Тамошняя православная церковь кишмя кишит папистами, кальвинистами, лютеранами, евреями, мусульманами и буддистами. Москва перестала быть святым Римом! Нужно опять начинать снова! Здесь, — и отец Никон показал на городские огни, сияющие внизу, у подножия террас, — скоро возникнет новый Рим, и к нему будут устремлены указующие персты всех пророков, и потянутся сюда вереницы паломников.

А с чего именно, по мнению Никона, следовало «начинать», выяснилось накануне большого православного праздника Воскрешения Лазаря. Парк у католического храма святых Петра и Павла зазеленел, в воздухе витали упоительные ароматы, в контейнерах команды попрошаек царило веселье, все плясали, и слышалась гармошка, но когда среди ночи Соня проснулась, ее ожидало потрясение. А разбудило ее то, что кто-то открывал контейнер, причем этот «кто-то» прекрасно знал, как снаружи следует повернуть внутреннюю защелку. Но в ту самую минуту, когда незваный гость собирался скользнуть внутрь, Соня схватила в правую руку батюшкин охотничий кинжал (батюшка же был членом охотничьей корпорации Цислейтании, но кинжал этот не пускал в ход ни разу), а в левую — зажженный фонарик.

— Немедленно наденьте штаны, отец Никон! Я буду не спеша считать до пяти, а потом вы станете короче ровно на длину вашего мужского достоинства!

— Я, Сонечка, хотел попросить вас не обижаться, а выслушать меня. Помните, вы спрашивали, почему контейнеров тринадцать, если апостолов было двенадцать? А я вам тогда не ответил, зато теперь я преподношу вам свой ответ на серебряном подносе. Из вашего чрева родится новый Христос, и человечество получит еще один шанс! Вы станете новой богородицей, и все начнется заново! Вечный круговорот любви и воскрешения! Христов будет столько, сколько понадобится человечеству…

— …два, три, четыре, отец Никон! Знаю, что поверить в это трудно, но я гожусь вам в прабабки. И вам наверняка стыдно было бы вот так обнажиться перед собственной прабабушкой…

Но Никон не успел ничего ответить, потому что раздался оглушительный рев, в ночной парк ворвалась банда скинов, вооруженных железными палками, они немедленно накинулись на контейнеры и принялись колотить по ним, выкрикивая: «Долой жидов! Цыган — в печи! Нищих — в печи!» Времени натянуть штаны у Никона не оставалось, и он — прямо как был! — бросился защищать свою овчарню, и его богатырская воздетая кверху дубинка быстро сделала из бритых черепов одну скулящую лепешку. А потом он забрался к себе в контейнер и тоже тихо заскулил, не будем скрывать, и принялся натирать свою распухшую ноющую дубинку разными пахучими мазями.