Иржи Кратохвил - Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

На другой день был тот самый православный праздник (Воскрешение Лазаря), и никому из овечек не надо было отправляться на свой попрошаечный пост, весь день они били баклуши, а отец Никон лечил свои раны, к вечеру же он вдруг вспомнил, что кто-то говорил ему, будто сегодня в Доме искусств ожидается лекция каких-то американцев, и он собрал своих овечек и повел их туда.

Лекция в Доме искусств носила название «Последние дни тоталитарных режимов», и американские журналисты собирались показывать фильмы, снятые в эти стремительные ноябрьские и декабрьские дни в Праге, Берлине и Бухаресте. Вход был свободный, но интерес к вечеру оказался так велик не только поэтому. Люди не успели еще разобраться в том, что произошло, им хотелось опять и опять пересматривать те многочисленные трогательные сцены, которые вот-вот забронзовеют, превратятся в сентиментальный пафос истории, вполне подходящий для рисунков на сувенирных кружках. Никоновы овечки припозднились, слишком долго выкарабкивались они из своих контейнеров, лекция уже началась, но поскольку нищие воспользовались одним из хитрых приемов, придуманных Никоном, а именно — изобразили процессию прокаженных, колокольчик спереди, колокольчик сзади, лица отмечены ужасной печатью странствующих обитателей лепрозория, — то как-то сам собой образовался широкий коридор для прохода, и бедняги смогли занять лучшие места, откуда хорошо был виден экран, на котором шел фильм о падении берлинской стены.

Несомненно, это снималось с вертолета, причем скорее всего несколькими камерами и с нескольких вертолетов, которые раскачивались и поворачивались, крупно показывали какие-нибудь детали и опять взмывали вверх. И как только Никоновы овечки бесстыдно оккупировали самые лучшие места, они немедленно раскрыли рты и принялись наблюдать за двумя толпами, вооруженными кирками, лопатами, ломами, заступами, мотыгами и даже отбойными молотками. Эти толпы с бычьим бешенством набрасываются на разделяющую их стену, вернее, две стены, а между ними — небольшой промежуток, и стоит кому-нибудь отколоть от своей стороны стены приличный кусок, как он орет от восторга, и толпа с другой стороны подхватывает его крик, и вертолет тоже немедленно чуть покачивает от радости, и у Сони кружится голова… но потом она начала дышать в ритме этих двух копров, весь зал дышал в ритме копров, одновременный громкий вдох и одновременный громкий выдох, и тот же темп, что на экране.

Отец Никон довольно долго с интересом следил за действием, а потом проделал еще один свой трюк, из тех, что помогали ему и его сотоварищам удержаться на плаву. В самый напряженный момент, когда зал Дома искусств полностью слился с толпами, рушащими берлинскую стену, и задышал с ними в унисон, отец Никон прибег к чревовещанию и заговорил по-русски с потолка, призвав присутствующих без промедления лечь между рядами, лицом вниз, а ногами, ПОЖАЛУЙСТА, к центру атомного взрыва!

Все в ужасе глядят на потолок, готовые повиноваться инструкции, вызубренной когда-то на занятиях по социалистической гражданской обороне, но в эту самую Минуту толпы на экране отбрасывают кирки, ломы и отбойные молотки и с громким скрежетом зубами вгрызаются в остатки стены, и этот призывающий свободу скрежет вновь заставляет зрителей впиться глазами в экран, и фильм кончается полным крушением стены, и люди обнимаются, стоя по колено в обломках и мелкой пыли, и сверху сыплется пушистый снег, так что весь экран оказывается занесен метелью, и ведущий объявляет, что после Германии, этой зимней сказки, покажут Румынию, кровавую дракуловскую историю, но сначала, дамы и господа, небольшой перерыв.

Экран гаснет, зажигается свет, и публика поднимается с мест и торопится покурить внизу, в холле, но Соня торопится не туда, а к отцу Никону (она безошибочно узнала его голос, раздавшийся с потолка) и больно пинает его по ноге. Когда же она поднимает голову, чтобы удостовериться, что урок пошел ему впрок (надо же, в ней все еще жива учительница с розгой в руке), лицо Никона вдруг расплывается у нее перед глазами, а на первом плане оказывается другое лицо, оно выплывает с фона, оттуда, где стоит группа американских журналистов, и вот уже глаза Сони встречаются с глазами этого человека, они долго смотрят друг на друга, и наконец Мартин восклицает счастливым голосом: «В саду единорог, мама!» А Соня стонет восторженно: «И он грызет розы, сын мой!»

— Любимая, любимая моя мамочка, жемчужина небес, — произнес Мартин, — как же мне рассказать тебе обо всем, что я пережил за те годы, что мы не виделись, ведь я ушел в конце пятидесятых, а сейчас у нас девяностые! То есть, почему ушел, вовсе я не ушел, я был с агентом Лоуэллом, мы в крикет играли, мы не сбежали, мы просто не могли дать о себе знать.

— Ясно. А сегодня ты можешь рассказать мне что-нибудь о своем задании?

— Мамочка моя драгоценная, сияние мое полярное, конечно же, могу, причем с удовольствием. Впрочем, в общих чертах ты уже знаешь о нем от агента Лоуэлла. У Соединенных Штатов существует несколько способов защищать свободу и демократию во всем мире, что издавна, как известно, является их прямой обязанностью. Здесь и всевозможные дипломатические интерпелляции, и разнообразная экономическая помощь, и обширные инвестиции, но здесь же и экономическое давление, эмбарго и блокады — вплоть до привлечения американских военных к операциям ООН. Кроме того, есть еще ряд секретных и суперсекретных способов. И мы, мамочка, вместе с агентом Лоуэллом выполняли тайную, ненасильственную, гуманитарную миссию. Нашим заданием было научить людей противостоять давлению тоталитаризма. И мне думается, что именно наша миссия и оказалась самой важной.

— Так, значит, в том, что пали коммунистические режимы, есть ваша прямая заслуга? Вы раздували очаги внутреннего сопротивления?

— Господь с тобой, мамочка! Я, конечно, не знаю, как обстояли дела у наших коллег в других странах, в России, к примеру, или в Германии, Румынии и Албании. Но наш народ даже не надо было ничему учить. Как сказал агент Лоуэлл, здешние люди и так все знали, наоборот, это мы у них многому научились.

— Погоди, Мартин, погоди, неужели ты хочешь сказать, что вы здесь были не нужны? Что ты зря покинул меня?

— Разумеется, нет. Просто наша миссия изменила свое внутреннее содержание. Я настаиваю, что мы здесь были очень нужны. Вот что, я попробую объяснить это тебе на одном примере. Сегодня об этом уже можно говорить вслух. В тоталитарные времена мы часто навещали некоего диссидента, писателя Людвика Вацулика, у которого в Добржиховицах есть сад. И Вацулика нам действительно нечему было учить, наоборот, это он учил агента Лоуэлла и меня обрезать черенки, прививать к вишне уже распустившиеся привои на подвой в той же стадии цветения, а также ухаживать за деревьями самым современным на сегодняшний день способом, то есть не опрыскивать их, а просто упорно давить ногами вредных мотыльков, когда при утренней косьбе те в панике поднимаются в воздух. Ну и, само собой, он научил нас аккуратно, ритмично и элегантно косить траву. Да, чуть не забыл — еще мы научились сбивать с веток орехи. И однажды за такой вот работой в саду нас застал друг Вацулика, только что вышедший из тюрьмы драматург Вацлав Гавел. Застенчиво улыбаясь, он понаблюдал за тем, как ловко мы управляемся, а потом обратился к агенту Лоуэллу: