Виктор Андреев - Страдания юного Зингера. Рассказы разных десятилетий

Начался запой.

— Видишь: я быстро вернулся. И к тому же: я тебя сейчас кормить буду. Повезло нам с тобой необычайно. Здесь, на углу, мужичок какой-то корюшку продает. По четыреста. Считай, что задаром. Украл, наверное… хотя говорит, что наловил… Мужик — «под мухой», доверия не вызывает, потому к нему и очереди никакой. Сейчас то, что дешево, вообще доверия не вызывает. Как говаривал Александр Сергеич: не гонялся бы ты, поп, за дешевизной. Ну, а мне деваться некуда… Денег-то нетути. Правда, нетути такого слова в русском языке. Да и Бог с ним, с языкознанием этим. Денег у меня все равно — нетути… Сказал, что свежая. Украл, конечно, и продать ему надо побыстрее. Не ровен час, заметут… Так что купил я — и быстро, и дешево. А вкусно ли — ты это, Миша, скоро сам проверишь… Ну, подожди немного, сейчас, сейчас, ну потерпи, мой милый…

В квартире жили два Михаила: хозяин — пожилой актер Михаил Михайлович — и четырехлетний кот Миша, полуперс. Жилось им в последнее время несладко: пенсия у актера была нищенской, приработки — случайными и скудными.

Хозяин поставил кастрюльку с водой на огонь, промыл рыбу. Ту, что помельче, бросил в кастрюлю; остальную завернул в полиэтилен, положил в холодильник — «на потом». Голодный кот, подняв хвост, терся о ноги, едва ли не по-овечьи блеял, умильно заглядывал в глаза человека. Вставал на задние лапы, передними, царапая, скользил по плите. Актер гладил кота, уговаривал:

— Ну, потерпи, потерпи немного. Сейчас сварится. Ты же у меня воспитанный, сырую есть не будешь, хотя ложкой да вилкой пользоваться так и не научился… Тут на днях в одной очереди целая свара была. За мясом, за костьми стояли. И кричать начали: «Не давайте зверям! Давайте людям!» Представляешь: до чего мы дошли? Нет? И хорошо, что не представляешь… Ну ладно мы, люди, а тебе, невинному, за что страдать? М-да… Впрочем, сейчас в стране все за чертой бедности, — да только по разные стороны… Ну-с, вот все и готово.

Михал Михалыч повязал Мише вокруг шеи «слюнявчик», поставил на кухонный стол блюдце. Вытащил несколько рыбешек из кастрюли, остудил под холодной струей. Кот вспрыгнул на стол. Урча и постанывая, стал есть.

Голодный человек сидел рядом, с нежностью смотрел на своего любимчика.

Но кот теперь не обращал на человека никакого внимания.

Михал Михалыч поднялся, вытащил из кастрюли еще несколько рыбок, положил Мише добавки.

Хотел скомкать и выбросить бумагу, в которую была завернута корюшка, но взгляд его задержался на строчках: «… Провизия была очень дешева: курица стоила одну копейку, и столько же — полтора десятка яиц. Овца продавалась за двенадцать — восемнадцать копеек. На копейку в августе можно было купить несколько пудов свежих огурцов…» Отрывок из какого-то исторического сочинения.

Актер тяжело вздохнул.

— Э-эх! А в каком же августе все это было? И сколько конкретно огуречных пудов можно было в том августе купить на копейку? Эх, времечко, времечко!.. Ты, Миша, не помнишь — тебя тогда не только у меня, а вообще на свете еще не было, — а я хорошо помню: на двадцать две копейки можно было купить «Беломор»… или кружку пива… или пирожное… И еще, кажется, булка была за двадцать две копейки… Не веришь? Но — действительно так было, клянусь. И мы с тобой на четыреста рублей-то полгода бы смогли прожить… А сейчас, ну, пожалуй, совсем скоро, если все так и дальше пойдет, мы с тобой, Миша, два нищих человека, миллионерами станем. Интересная штука получится: и нищие, и миллионеры… Уже смешно, верно?.. А когда-то… когда-то… М-да, когда-то я был молод. И одно время был — прямо нарасхват. Как актер, — я об этом говорю, не подумай плохого. Деньги, можно сказать, рекой текли. А я еще, помню, кочевряжился, случалось… Конечно, лучше быть молодым, здоровым и богатым, чем старым, больным и бедным. Истина, увы, прописная. Что тут спорить? Но и само время было тогда другим… На радио меня особенно любили. Да и то сказать: и мне, и им удобно — театр в двух шагах от них, и живу я тоже совсем близко. Пушкин мой им до чрезвычайности нравился. А Пушкинские дни отмечались постоянно: то рождение его, то лицейский день, то смерть… да, как ни странно — день смерти всегда с помпой отмечали. Хотя чего же тут странного? В нашей стране не странно это. Куда как страннее другое: то, что живем… Да вот, Миша, я тебе сейчас прочту. А ты послушай, уважь старика. Да ты ешь, ешь. Слушай и ешь. Только ешь аккуратно, не торопись. Не ровен час — подавишься косточкой… А хочешь, ешь, слушай и смотри — вон, на стене, совсем рядом с тобой, иллюстрация Бенуа. В общем, сразу тебе три удовольствия…

Старый актер расчувствовался, смахнул слезу. Кот время от времени поднимал голову от блюдца, с удивлением смотрел на человека: столько еды, а ты горюешь.

— Замечательно? А я что тебе говорил?! Любили, Миша, моего Пушкина, очень любили. Наверное, и до сих пор записи остались где-нибудь в архиве. А сейчас…

Михал Михалыч вновь положил коту добавки. Миша блаженно жмурился.

— Да я сейчас, пожалуй, и не об искусстве говорю — о жизни. Самой обыкновенной. Ежедневной. Еженощной. Нынешняя-то жизнь пушкинскому Евгению и в безумном сне не снилась. Александр Сергеич еще романтиком был, мечтателем, идеалистом. «Ужо тебе!» — императору говорил, хоть и мертвому уже, хоть и памятнику. А все равно: смел, дерзок, опасен. Ах, Пушкин, Пушкин… Зачем дразнил? Зачем на рожон лез? Да, впрочем, что это я, Мишенька, к Пушкину с советами лезу?..

Это уже другой поэт написал. Не Пушкин. Осип Мандельштам. Вот уж, Господи, не дай никому такой судьбы! Его я по радио не читал, не отмечали его юбилеев — ни дней рождения, ни смерти… А смерть его — какая была? Кто скажет?.. Где он лежит? А нам, Миша, еще повезло с тобой. Я, впрочем, из другого времени. Я, так сказать, шестидесятник. Сейчас шестидесятники-то в чести и у власти. Не все, правда. И не всем, оказывается, можно хорошую жизнь обеспечить. Ну да что тут рассуждать — только воду в ступе толочь… Мы с тобой живем. К тому же в старом Петербурге. А он — красив. Ты, может быть, этого не видишь, но поверь мне на слово: красив! Я ведь тебя никогда не обманывал, верно?.. Ну что, поел, друг сердешный, вкусно было? Не обманул меня продавец — рыба и вправду свежая, значит… А украл он ее или не украл — ни тебе, ни мне уже не интересно, верно?