Леон Юрис - Суд королевской скамьи, зал № 7

Леди Видман отложила «Таймс», сняла очки на тонкой золотой цепочке и налила Эйбу апельсинового сока.

— Так что происходит, леди Видман?

— Можно просто Сара. У наших друзей создалось впечатление, что Кельно в концлагере «Ядвига» был замешан в кое-каких довольно скверных делишках. Они попросили меня разобраться. Я активистка еврейской общины.

— Дело в том, Сара, что у меня возникли проблемы.

— Да, я знаю. Вам что-нибудь говорит имя Джейкоба Александера?

— Я знаю только, что это видный лондонский адвокат-еврей.

— Он много занимается еврейскими делами. Есть большая заинтересованность в том, чтобы вы остались ответчиком в этом процессе.

— Почему? Евреям понадобился еще один мученик?

— Кажется, появились кое-какие интересные новые показания.

Контора фирмы «Александер, Бернстайн и Фридман» занимала три этажа одного из зданий Линкольнз-Инна. Швейцар в цилиндре знаками указал леди Видман место на зарезервированной стоянке, где она поставила свой «бентли», и Эйб последовал за ней по лабиринту крохотных комнаток, скрипучих полов, бесконечных пачек бумаг, книжных полок до потолка, укромных уголков и деревянных лестниц.

Секретарша Александера по имени Шейла Лэм, молодая дама в мини-юбке, появилась в дверях маленькой приемной, где стоял стол, заваленный старыми подшивками «Панча», и сказала:

— Прошу пройти со мной.

Джейкоб Александер встал из-за письменного стола — высокий худой человек с гривой седых волос, похожий на изображение библейского пророка. Он тепло поздоровался с Кейди и заговорил глубоким голосом опытного раввина.

— Мы много совещались по этому поводу, — сказал он. — Нечего и думать о том, чтобы принести Адаму Кельно извинения в судебном заседании. Это будет воспринято как извинение перед нацистами за то, что мы осуждаем лагеря уничтожения.

— Я прекрасно понимаю, о чем идет речь, — сказал Эйб. — Но я хорошо знаю, каковы наши шансы. — Он пересказал пессимистические прогнозы Левина и добавил, что Шоукросс, вероятно, выйдет из процесса.

— К сожалению, мистер Кейди, вы стали международным символом в глазах как евреев, так и неевреев. Человек, написавший «Холокост», обязан принять на себя ответственность, отказаться от которой он не имеет права.

— На какую поддержку я могу рассчитывать?

Александер пожал плечами.

— Я не смогу оплатить ведение дела.

— Мы тоже, — сказал Александер. — Но после того, как мы вступим в бой, вы, надеюсь, получите поддержку.

— А если решение будет принято не в нашу пользу?

— Всегда можно объявить себя банкротом.

— Я слишком часто слышу это слово. Мне кажется, вы чересчур многого требуете. Я сам не чувствую абсолютной уверенности в том, что Кельно виновен.

— А если я убежден, что он виновен?

Эйб растерялся. До сих пор он надеялся, что найдется какая-то лазейка, которая позволит ему избежать процесса, сохранив хоть какое-то чувство собственного достоинства. Однако если ему предъявят неопровержимые доказательства, пути назад уже не будет.

Леди Видман и Александер испытующе смотрели на него. Неужели это тот человек, который написал «Холокост»? Неужели все его мужество — только на бумаге?

— Конечно, кто угодно готов стать героем, если это ему ничего не будет стоить, — сказал Эйб. — Я бы хотел посмотреть, чем вы располагаете.

Александр нажал на кнопку, и из динамика прозвучал голос Шейлы Лэм:

— Слушаю.

— Мистер Кейди и я вылетаем в Париж. Возьмите нам билеты на рейс около шести часов и забронируйте два одноместных номера в «Мерисе». Позвоните в Париж мистеру Эдельману, сообщите ему, когда мы прилетим, и попросите связаться с Питером Ван-Даммом и передать, что мы будем там сегодня вечером.

— Хорошо, сэр.

— Питер Ван-Дамм? — прошептал Эйб.

— Да, — ответил Александер. — Питер Ван-Дамм.

Питер Ван-Дамм тепло поздоровался с ними в холле своей роскошной квартиры на бульваре Мориса Барра. Кейди и Александера сопровождал Сэмюэль Эдельман — парижский представитель Международной федерации еврейских организаций.

— Это для меня большая честь, — сказал Эйб, пожимая руку прославленного на весь мир скрипача.

— Нет, это для меня честь, — ответил Ван-Дамм.

Горничная унесла их пальто и шляпы.

— Моя жена с детьми за городом. Проходите, проходите.

В огромной студии висела целая галерея фотографий — президенты и короли, снятые рядом с человеком, которого многие считали величайшим скрипачом на свете. Старинное французское пианино фирмы «Плейель» из орехового дерева было завалено грудами нот, рядом стоял пюпитр. Ван-Дамм продемонстрировал им две скрипки Амати с детской гордостью человека, откровенно наслаждающегося своей славой.

Все расселись на диване и стульях в оконной нише, выходящей на Булонский лес, перед столиком с коньяком и виски.

— Лехаим, — сказал Ван-Дамм.

— Лехаим, — отозвались они.

Ван-Дамм поставил свою рюмку на стол.

— Вероятно, я должен начать с самого начала. Когда немцы вошли в Голландию, мне было двадцать четыре года, я был женат, имел ребенка и был первым скрипачом Гаагского симфонического оркестра. В то время мое имя было Менно Донкер. Вы знаете, что мы были вынуждены скрываться. Летом сорок второго немцы начали устраивать облавы, а зимой и весной сорок третьего начались массовые депортации.

Ван-Дамм минуту помолчал, преодолевая боль, которую ему причиняли эти воспоминания.

— Меня депортировали зимой сорок второго в неотапливаемом вагоне для скота. Мой ребенок в пути замерз насмерть, а жену после прибытия в лагерь «Ядвига» и селекции отправили в газовую камеру.

Эйб закусил губу и стиснул зубы, чтобы сдержать слезы. Сколько бы таких историй он ни слышал, они всякий раз разрывали ему сердце.

— Вы все это прекрасно описали в вашем романе, — продолжал Ван-Дамм. — Меня направили на работу в медчасть. Адам Кельно был главным из врачей-заключенных, а меня назначили к нему чем-то вроде секретаря и санитара. Я вел записи, заказывал медикаменты, мыл полы и так далее.

— Значит, вы так или иначе общались с Кельно ежедневно?

— Да. Летом сорок третьего ко мне обратился заключенный-чех по имени Эгон Соботник. Он был членом подполья и просил меня помочь им в подделке свидетельств о смерти, в краже лекарств и прочих таких вещах. Я, конечно, согласился. Официальные обязанности Соботника состояли в ведении протоколов операций, и от него я узнал об экспериментах, которые велись в пятом бараке. Мы с ним стали вести дневник пятого барака и по частям переправляли его из лагеря на свободу.

— Вы сами были в пятом бараке?

— Только когда меня оперировали. Кельно заподозрил, чем я занимаюсь, и меня перевели в третий барак, где содержали сырой материал для экспериментов. Сначала мне пришлось ухаживать за шестью молодыми голландцами, семенники которых подвергли длительному рентгеновскому облучению. Это была составная часть экспериментов по стерилизации евреев. Вы об этом писали. Мы помещались на втором этаже барака, а на первом были женщины. По-видимому, они облучали рентгеном и молодых женщин. Вечером десятого ноября сорок третьего года, — тут голос Ван-Дамма дрогнул, — нас, четырнадцать человек, забрали из третьего барака и привели в пятый. Восемь мужчин, шесть женщин. Меня оперировали первым. Видите ли, мистер Кейди, я евнух. Адам Кельно удалил мне оба семенника.