Уильям Тревор - Пасынки судьбы

— Вы находите?

— А почему бы и нет? Что ж тут дурного?

Дурного действительно ничего нет, раздумывал я ночью, вспоминая твое синее платье и соломенную шляпу с розой. «Дорогая Марианна, — сочинял я в уме, — надеюсь, вы доехали благополучно. У нас все по-старому. У Ринга появилась деловая сметка, и он повсюду расхваливает лимонад отца». Может, написать про публичную порку Увальня Маккарти или про кражу причастного вина? «Агнес Бронтенби такая же зануда?» — собирался спросить ее я, но наутро писать письмо раздумал.

— Очень глупо с твоей стороны, — разочарованно покачал остроконечной головой Фукс. — Письма еще никогда не приносили девушкам вреда.

— Да, я знаю.

Он терпеливо слушал, как мы гуляли по Корку и ездили в Килни. Ему я сообщил о тебе гораздо больше, чем Рингу и Декурси, объяснил, что живешь ты недалеко от того дома, откуда родом моя прабабка. Рассказал и о розе, и о соломенной шляпе. Назвал твое имя.

Кивок остроконечной головы означал, что моя информация принята к сведению. Иногда казалось, что он только и живет тем, что выслушивает признания и подслушивает чужие разговоры. В буфетной стоял тяжелый запах сплетни.

— Твой отец был бы счастлив, — сказал Фукс, когда я замолчал, и я подумал, что, возможно, он прав.

От твоей матери пришла рождественская открытка, на которой в обрамлении ветвей остролиста была изображена засыпанная снегом почтовая карета. Когда она писала эту открытку, ты, наверно, сидела с ней рядом. Интересно, вспоминаешь ли ты обо мне? Я лежал на твоей постели, уткнув голову в твою подушку, хотя наволочку, на которой спала ты, давным-давно выстирали и погладили.

Весь учебный год все мои мысли были по-прежнему заняты тобой. Фукс в очередной раз поинтересовался, написал ли я тебе, и я, устыдившись своей робости, соврал, что написал.

— То-то же, — одобрительно буркнул дворецкий и добавил, что в один прекрасный день он откроет «Айриш таймс» и прочтет о нашей помолвке.

— Я всегда к твоим услугам, — пообещал на прощанье мистер Сперм, и его багровое лицо расплылось в сладкой улыбочке. — Выпускники у нас — желанные гости.

Его супруга, которая раньше никогда ко мне не обращалась, на этот раз рассеянно пожелала мне успехов.

— В жизни, — уточнила она и повернулась к следующему ученику в шеренге, выстроившейся для прощальной церемонии. Вслед за директором и директрисой мы обменялись рукопожатием с добродушным капелланом, Безнадежным Гиббоном и старым Дов-Уайтом.

— Я влюблен в свою кузину, — признался я наконец Рингу и Декурси в самом заветном, но оказалось, что они это уже давно поняли.

— Да, я понимаю, тебе надо туда вернуться, — сказала мать накануне того дня, когда я собирался начать работать на мельнице. — Конечно, я понимаю, Вилли.

Много времени прошло с того солнечного дня, когда мы вместе обедали в отеле «Виктория». С тех пор мы ни разу не сидели, как я рассчитывал, в саду, ни разу не ходили, как мы с тобой, гулять по городу.

— Я буду приезжать на выходные, — пообещал я. — Каждую пятницу.

— Спасибо тебе, Вилли.

На столике у ее кровати стояла откупоренная бутылка, а рядом — полупустой стакан. Белая ночная рубашка была расстегнута, в комнате пахло виски.

— Как звали этого человека? Радкин, кажется?

Она издала горлом звук — то ли засмеялась, то ли всхлипнула. Вид у нее был рассеянный, и обращалась она словно бы в пустоту. Дойлу никто не доверял, сказала она.

— Мистер Лэниган говорит, что относительно строительства дома у него нет никаких указаний. Самостоятельно этот вопрос я смогу решить, только когда мне исполнится двадцать один год.

— Какого дома, Вилли?

— Килни. Я хочу его отстроить.

— Ах, Килни! Наш родной Килни… — Она потянулась к стакану и сделала глоток. — На полках банки с персиковым компотом и старые газеты вместо оберточной бумаги. Кочанная капуста, цветная. Быть может, даже цветы: душистый горошек, букеты астр. К нему в магазин прибегает детвора, и он, возможно, угощает их ирисками.

Терпение мое лопнуло. Я чувствовал, как от раздражения у меня вспыхнули щеки и лоб. Я повысил голос:

— Сколько можно пить?! Господи, почему ты никак не можешь забыть? Ты же даже не пытаешься!

В следующий момент я и сам не мог поверить, что посмел сказать ей такое, и все же я не жалел об этом. Она же ответила мне так, словно я всего лишь пожурил ее:

— У меня иногда болит зуб, Вилли. Поверь, мне самой отвратителен запах этого гадкого виски.

Я ушел, а она еще что-то бормотала себе под нос. В этот момент мне казалось, что я ее ненавижу. Почему я не мог рассказать ей о своей любви к тебе? Какому-то дворецкому рассказал, а ей — нет. Почему она никогда не была мне поддержкой? «Марианна? — удивилась бы она. — А кто это такая?»

На следующее утро я сел в поезд и уехал в Фермой. В садовом крыле мне выделили комнату, и через несколько дней я начал постепенно привыкать к чужому и одновременно такому родному Килни. Точно так же, постепенно, под чутким руководством мистера Дерензи, я стал овладевать профессией мельника. Работа пришлась мне по душе, однако не проходило дня, чтобы я не думал о том, как было бы хорошо, живи ты здесь со мной, и однажды вечером, не выдержав, я рассказал о своей любви отцу Килгарриффу. Вот тогда-то, словно священник только и ждал удобного случая, он рассказал мне наконец, как его лишили духовного сана.

Оказалось, что не он полюбил девочку из монастырской школы, а она — его. Не подозревая о ее чувствах, он подружился с ней, ведь она в отличие от большинства прихожан разделяла его пацифистские взгляды. Жизнь, ниспосланная нам Господом, проповедовал он, — величайшее благо, а потому ни война, ни революция не бывают справедливыми, ибо несут смерть и разрушение. Отец девочки, ярый противник многовекового английского владычества, к тому же человек в округе весьма уважаемый, пришел в ярость, узнав, что его дочь полюбила священника, которого он считал еретиком. В результате по ложному обвинению священник был лишен сана, а девушка отправлена за океан. «Ладно, дело прошлое», — подытожил отец Килгаррифф.

Но я придерживался на этот счет другого мнения. А что, если отправленная в Чикаго девушка до сих пор в него влюблена? А что, если и мне суждена одинокая жизнь и неразделенная любовь? Я часто подымался на Духов холм, откуда открывался прекрасный вид: внизу извивалась речка, виднелись домики Лоха, а на горизонте раскинулся Фермой. Мир, о котором так мечтал отец Килгаррифф, наконец-то снизошел на Ирландию, я вернулся в Килни, на мешках и грузовиках значилось «У. Квинтон» — имя, которое я унаследовал от своего отца и деда. Однако без тебя все это теряло всякий смысл.

«Мне ужасно хочется побывать в Килни», — сказала как-то Джозефина и приехала к нам однажды утром в пятницу, чтобы вечером вернуться в город вместе со мной. Мы бродили по саду среди развалин, а когда вошли на кухню в садовом крыле, Джозефина вдруг застеснялась. Она сидела на краешке стула и пила чай маленькими глотками, а тетки не отходили от нее ни на шаг: тетя Фицюстас с волнением расспрашивала ее про мать, а тетя Пэнси угощала пшеничными лепешками со смородиной. Отец Килгаррифф сказал, что ужасно рад ее видеть. В тот день я впервые обратил внимание на то, что он осунулся и сильно похудел. Мистер Дерензи говорил, что священника иногда беспокоят пулевые раны в груди.