Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные

— Живо в машину, — сказала она. — Кто-то спускается.

Анхель Абад, Дани и Кармело взялись за Виктора, который не желал двигаться с места. Без лишних слов они затолкали его в машину. Лали села за руль и включила зажигание; в этот момент двое мужчин и две женщины вышли из лифта. Лали посмотрела краем глаза.

— Кавьедес, — сказала она.

— Адвокат?

— Да.

— Нам лучше смыться. Сделай круг по кварталу.

Пары дружески прощались на углу.

— Ну-ка посмотрим, сейчас, наверное, разойдутся.

— Этот Кавьедес — и нашим и вашим, не поймешь, с кем он. Последнее время, говорят, с Арейлсой [21] Хосе Мариа де Арейлса — испанский политик умеренно-консервативного толка, сторонник ограниченного реформизма. , — заметил Анхель Абад.

Когда они снова выехали на улицу, она была пуста, и Лали остановилась у дверей своего дома. Дани сказал Кармело:

— Останься в машине, а то нас слишком много.

Квартира Лали выглядела приятно, интеллигентно. Книги, рисунки, гравюры, плакаты на стенах, маленький красного цвета телевизор на полке среди книг, а под ним — закрытый прозрачной пластмассовой крышкой проигрыватель, динамики были укреплены у самого потолка. Под книжными полками — диван, а перед ним — низенький столик с журналами, пепельницей из муранского стекла и красной розой в стакане. Виктор пошатывался, Дани с Анхелем Абадом поддерживали его.

— Где мы будем спать?

— Здесь, проходите.

Лали шла впереди и зажигала свет, открывала двери, пока по маленькому коридору они не дошли до комнаты, где стояли две одинаковые кровати с бамбуковыми изголовьями, а по бокам — две тумбочки, заваленные книгами карманного формата. Она зажгла две лампы под зелеными абажурами и откинула одеяло.

— Сюда его, — сказала она. — А я буду спать с девочками.

Она вошла в ванную рядом, и послышалось звяканье пузырька с лекарством о стеклянную полочку; Дани с Анхелем Абадом сняли Виктора куртку, брюки и уложили его в постель. Лали вернулась с крошечным пузырьком и стаканом воды.

— Ну-ка, — сказала она, — открывай рот. — И положила на язык Виктору две голубые таблетки. — Запей.

Виктор тяжело наклонился к стакану и сделал два глотка. Лали поставила стакан на стеклянный верх бамбуковой тумбочки и помогла Виктору улечься на подушке. Дани вздохнул всей грудью, и Лали улыбнулась ему:

— Успокоился?

— И еще одно, — сказал Дани, — завтра около десяти я приеду за ним. Лучше, чтобы никто не видел вас выходящими вместе.

Лали выпрямила стройную шею, рассмеялась:

— Так будет приличнее, правда?

Дани выгнул густые брови.

— Приличия надо блюсти, — сказал он.

— Дани! — раздался требовательный и мрачный голос Виктора. Лали и Дани обернулись. Виктор, лежа на подушке, хватался руками за ворот рубашки.

— Вот еще, Дани, — сказал он. — Вот еще что я не рассказал тебе про него.

— Про сеньора Кайо?

— Про сеньора Кайо.

Дани поднял густые брови, чуть склонил голову. Виктор был возбужден и явно страдал.

— Он тоже ненавидит, знаешь? — проговорил он, запинаясь. — Ненавидит, как и мы… В последний момент в селение заявились эти — с Маурисио, или как его там. Смотри!

Виктор рванул на себе рубашку — отскочили две пуговицы, и обнажилась грудь с двумя кровавыми рубцами поперек. Он печально поднял глаза и добавил:

— С этим ничего не поделаешь, Дани, это как проклятье.

Прежде чем склониться над кроватью, Дани поглядел на Лали с молчаливым укором.

— Что это? Как получилось?

Лали инстинктивно прижала руки ко рту.

— Какой ужас! — проговорила она. — Почему же ты не сказал раньше?

Сестру раздражало все, что он делал, и она бранила его, и он возвращался в Хару, к сеньорито, потому что сестру раздражало все, что он делал, она хотела, чтобы мальчики учились, а он не соглашался и говорил ей назидательно и гнусаво

тогда от них толку не будет

а в Харе, у сеньорито, никто ни во что не лез, грамотный ты, неграмотный, умеешь читать-писать или бродишь где попало в латаных штанах без пуговиц, босиком, и можно пойти к сестре, взять и пойти, а когда сеньорито про тебя спросит, то ему скажут

он к сестре пошел, сеньорито

а сеньорито, человек добрый, не рассердится, только дернет левым плечом, и все, и молчит, а когда Асариас вернется и ему скажут

Асариас пришел, сеньорито

сеньорито усмехнется и молчит, он сердится только тогда, когда Асариас говорит, что у них один год разницы, на самом деле Асариас был совсем большой, когда сеньорито родился, но Асариас о том не помнил и говорил, что у них один год разницы, потому что Дасио-свинарь напился как-то под праздник и сказал, что один год, и ему запало в душу, и сколько его ни спрашивай

сколько тебе лет, Асариас?

он отвечал

я на один годик постарше сеньорито

но не со зла и не желая солгать, а в простоте сердечной, так что сеньорито напрасно злился и звал его обалдуем, это он зря, ведь Асариас целый день бродил по двору, мычал, жевал, разглядывал ногти на правой руке, а потом протирал желтой тряпочкой хозяйскую машину и вынимал у всех гостей вентили из шин, чтобы сеньорито хватило этих затычек, если выйдут свои, мало того, он смотрел за собаками: за сеттером, за гончей, за тремя легавыми, а если ночью, в дубняке, выла пастушья овчарка и псарня волновалась, он всех уговаривал, успокаивал, чесал им между глаз, пока не угомонятся, а чуть свет выходил во двор, разминал руки-ноги, открывал ворота, выпускал индюшек в лесок, за металлическую сетку, чистил птичник, под насестом, поливал цветочки, иву и шел прибирать у филина, ласкал его, гладил, а как стемнеет, садился в пустом сарае и чистил дичь: куропаток и рябчиков или диких голубей, которых сеньорито настрелял за день, а если их много, приберегал одну для птички, так что филин, едва его завидев, глядел на него круглыми желтыми глазами, и щелкал клювом, и чуть не прыгал от радости, на других, даже на сеньорито, он фыркал, словно кот, и выпускал когти, а его отличал, потому что чуть не каждый вечер, если нет чего получше, Асариас приносил ему сойку, или ворону, или полдюжины воробьев — он их ловил в силки, у пруда, — или что еще, и, приближаясь к нему, ласково приговаривал

хорошая птичка, хорошая

и чесал ему между глаз, и улыбался беззубым ртом, а если надо было посадить его на скалу, как приманную птицу, когда сеньорито, или сеньорита, или их знакомые забавы ради стреляли орлов и ворон, обертывал правую лапку мягкой красной тряпицей, чтобы цепь не натерла, и, пока сеньорито, или сеньорита, или их знакомые сидели в засаде, тоже сидел на корточках под скалой, и дрожал как лист, и, хотя был глуховат, слышал сухие хлопки, и закрывал глаза, и открывал, и снова глядел на филина, и видел, что тот живой, важный, красивый, как герб на щите, и гордился, и умилялся, и говорил