Милан Фюшт - История моей жены

Ведь перед тобой не просто вздорное, никчемное существо, на ней ни малейших следов сегодняшних переживаний, да она к тому же еще и пьяна. Женщина — пьяна! В некоторой степени мои предположения оправдались.

О да, она сегодня малость подгуляла… И громко расхохоталась — разве не смешно? — и даже запела: «Et sans vigeur, et sans pudeur… Без стыда и без оглядки…»

— Что теперь поделаешь, — сказала она. — Черт возьми, нельзя уж чуть-чуть повеселиться! Sans phrase, без лишних слов, я выпила.

Я промолчал.

В общем, она превосходно чувствовала себя сегодня… Встретила в Сити замечательную компанию — парижские туристы и какие-то приятели ее друзей… ну, да Бог с ними, неважно. И эти «приятели» выставили ей шампанское. Моей жене!

— Не только шампанское, но и портвейн, если хотите знать. Его я тоже пила. Попробовала впервые в жизни, и он оказался очень вкусным.

— Вот я и опьянела слегка, не странно ли? — спрашивает на меня. И поскольку не дождалась ответа и на это свое заявление, то вытащила небольшой портсигар, закурила, затем извлекла из кармана конфеты.

— Ой-ой-ой, о чем грустит друг мой? — промурлыкала она песенку, адресуясь ко мне.

Это она тоже сегодня освоила — как замечательно сочетается сигаретный дым с шоколадом.

— Научилась у одного молодого человека, — она бросила на меня взгляд искоса, однако отчаянно настороженный.

Только все эти ее уловки не достигали цели, поскольку она была в растерянности, не зная, как себя вести. И я тоже заметил это. Она по-прежнему стояла не сходя с места, посреди комнаты, под светом люстры, отставив одну ногу, в небрежно наброшенном плаще и очень походила на опустившуюся мошенницу.

— Ты грязная, развратная тварь, — думал я про себя. — К священной природе в тебе я не притронусь, тут ты права. Потому что ты противна мне.

Как я уже упоминал, она ела шоколадные конфеты и сразу же принялась рассовывать серебряные бумажки куда попало. Комкала и запихивала в ящик стола.

Не собирается она уходить отсюда, об этом и речи нет, она передумала. Вот и вернулась к своему тряпью и побрякушкам. Все это я понял в тот самый момент, когда она переступила порог. Не станет она теперь упаковывать вещи.

Как же мне было стыдно — даже вообразить невозможно! Главным образом, за свои переживания, за перенесенные муки. За то, что поддаюсь ей снова и снова.

За то, что вновь тосковал по ней. Пускай последний раз в жизни, но я был способен убиваться по ней!

— Ой! — вдруг спохватилась она. — Мою новую шляпу вы даже не заметили?

Значит, она купила еще одну шляпку. У меня в голове не укладывалось: именно сегодня, после всего происшедшего, думать о каких-то шляпках! И главное: почему привлекает к ней мое внимание? От смущения или по причине выпитого? Или намеренно держится вызывающе? На голове у нее действительно красовалась шляпчонка.

— И сколько же стоила эта шляпа? — спросил я. (Кстати, это были первые слова, обращенные к ней после того, как она заявилась домой.) — Откуда у вас взялись деньги?

— Я попросила в долг.

— Да что вы говорите? И кто же снабжает вас деньгами?

— Так… кое-кто, — с досадой ответила она и икнула. — Но вы же мне дадите, чтобы расплатиться? — добавила она на всякий случай. Дальше в лес — больше дров.

Выходит, шляпка вынудила ее вернуться? Возможность снова заняться покупками?

— Что стоила эта шляпа?

— Ах, совестно сказать!.. Даже выговорить не решаюсь! — И сжала губы замочком. — Два, — произнесла она наконец.

— Два фунта? — тихо переспросил я.

И тогда я решил, что убью ее прямо здесь, сейчас, в это мгновенье, даже минутной отсрочки не дам ей. Только выжду, пока она отвернется.

«Сейчас ты умрешь», — повторил я еще раз про себя, трезво и холодно. Словно бы даже рассудок мой захотел утвердить волю страстей.

И следил за ее движениями.

В этот момент весь мир распался передо мною на мелкие части. Отдельной жизнью жили мои руки, ноги, даже сердце, и все это было лишено всяческого смысла. Но самое странное воздействие произвело на меня дыхание моей жены, это я отчетливо помню. Ее небольшие груди то поднимались, то опускались под блузкой в такт дыханию. И похоже, до этого я не замечал, насколько они округлы.

Но сердце мое наряду с этим оставалось холодно, как лед — ни капли любви к ней во мне не было. Никаких чувств. Лишь память о перенесенных страданиях и готовый к исполнению приговор.

«Ты умрешь!» — звучал во мне голос, и больше ничего.

Она же по-прежнему стояла там, под лампой, и с покаянным видом принялась пересчитывать деньги. Одной рукой, на ладони, как проходимцы, как уличные девки, на рассвете, привалясь к стойке где-нибудь в кабаке.

— Я много трачу, это правда, — сперва сказала она. Затем добавила: — У меня почти не осталось денег, — и рассмеялась.

Что это было? Прозвучало как оправдание.

— Зато теперь я уже больше ничего не буду покупать, эта шляпка была последней. — Она внезапно вскинула на меня свои яркие голубые глаза, и в улыбке ее промелькнуло что-то вроде просьбы или мольбы.

«Что нам делать с этой непутевой женщиной?» — спрашивали ее глаза.

Выходит, чувствовала она, к чему я готовлюсь. Я в этом столь же твердо убежден, как в том, что живу на свете. И словно бы сама спрашивала у меня совета, обрекать ли ее на смерть.

«Не стану я больше ждать», — пронеслось у меня в голове в этот миг и, может, я даже шевельнулся во тьме. А она вдруг заговорила:

— А где мое письмо? — и понурила голову. — У меня не хватает одного письма, — рассеянно промолвила она.

— Какого письма?

— Под номером девятнадцать.

— Что значит — номер девятнадцать? Вы обычно нумеруете свои письма?

— Да.

— Зачем же?

Не она нумерует, а кое-кто другой.

— И кто же этот другой?

Она не отвечала.

— Кто этот другой? — повторил я вопрос, и вдруг в глазах у меня потемнело. — Может, вы переписываетесь с мужчинами?

— Какими мужчинами? — рассмеялась она мне в глаза. — Видите ли, Жак, сокровище мое, всего ведь все равно не расскажешь. Да это и невозможно, не правда ли? Вы ведь тоже мне не все рассказываете.

В комнате воцарилось молчание.

Кстати, интересуйся я ее делами, я бы отлично знал, что ей хотелось бы сдать на родине еще один экзамен, а для этого необходимо подготовиться по психологии.

И это очень славный молодой человек, который пишет ей письма. Он еще в Париже пообещал ей помочь в подготовке. — Словом, язык у нее развязался. — Учение ей теперь дается труднее, и я мог бы войти в ее положение.

— Вот, видите, не так-то уж легко объяснить все сразу, за один присест.

Снова повисла пауза. Я не ответил ни слова. Почувствовал, что смертельно устал, усталость навалилась внезапно, как все в ту пору. Устало сердце, именно сердце, это чувствовалось. Видимо, я был измучен вконец.