Милан Фюшт - История моей жены

Она была до того мила при этом, что я едва сдержал улыбку.

— Вот это сюрприз! — воскликнул я. — Вы не представляете, до чего я рад! Примите мои самые сердечные поздравления. И кто же этот удивительный счастливчик? Этот посланец небес?

Она вновь слегка потупилась.

— Нет, он вовсе не посланец небес, — мрачно ответила она. И наконец ее прорвало: — Мой жених из благородных, более того — он дворянского происхождения и говорить о нем в пренебрежительном тоне, уверяю вас, не принято. Да и неприлично!

— Ах, так? Тогда не передавайте ему мои слова, — рассмеялся я, и едва мы очутились под сенью первого попавшегося дерева, я покрыл поцелуями ее мордашку. А про себя твердил: видел бы это благородный отпрыск ирландского дворянства! Некрасиво вел себя, охотно признаю, бессердечный поступок, подчеркиваю для тех, кто ценит раскаяние: знаю, что вел себя подло и жестоко. Но что поделаешь, случившегося не воротишь!

А мисс Бортон плакала. Что же до меня, то вместо того, чтобы сжалиться над нею, я наблюдал, как красиво у нее это получается. Кстати, есть ли что-либо прекрасней, чем плачущая юная женщина? Когда слезы текут и текут, подобно струям ручья или затяжного осеннего дождя, и не видать им ни края, ни конца. Да что тут говорить, даже когда она высмаркивала носик, это было тоже прекрасное зрелище.

Я не удержался и обнял ее. А она ударила меня по лицу. Так мы боролись какое-то время под кровом зимнего дерева, и я… даже этому смеялся. Ну, и лупят меня женщины, почем зря! И все норовят попасть в глаза. Что супруга моя, что барышня Бортон, ну, не странно ли это?

— Вы помнете мне шляпу, черт вас забери в бездну адову! — жарко шептала она с горечью. — У моего отца нет таких денег, чтобы каждый день покупать мне новые шляпки!

— У отца? — Слово задело мой слух. — А как же посланник небес? Или это неправда?

Да, пожалуй, неправда. Поскольку барышня всегда любила фантазировать. Фантазировать и упиваться своими фантазиями — такая уж она странная особа.

— Чтоб вас черти в ад утащили, — задыхаясь, повторила она.

— Утащат, утащат, — заверил я ее от всей души. А затем продолжил:

— А теперь скажи сама, разве это красиво? Жалеешь одного поцелуя, когда нам предстоит расстаться! Ты выйдешь замуж, я отправлюсь в ад — как ты мне пожелала. И больше никогда не встретимся. Во всяком случае, это маловероятно.

Меня так и подмывало рассказать ей в подробностях, куда я собираюсь и каковы мои намерения, но уж больно неподходящая была ситуация… Кроме того, она и не прислушивалась к моим речам. Всеми силами старалась освободиться, отбивалась ногтями и зубами, как свойственно женщинам, а затем скрестила руки на груди, чтобы я не дотянулся до ее губ.

— Нет и нет, делайте со мной, что угодно! По мне, так лучше умереть! Ненавижу свою жизнь, — рыдала она.

— Я точно так же, — ответил я.

— О, но я всех ненавижу и никого не люблю!

— Точь-в-точь как я, — откликнулся я с готовностью.

— Даже родителей ненавижу! — вне себя выкрикивала она, явно раздраженная моими ответами и словно отыскивая в душе все более и более горькие истины.

— А уж как родители мои ненавидят вас! — перебила она меня. — Нет-нет, не говорите ничего! Но ненависть их к вам безгранична.

«За что же им меня ненавидеть? — все же хотелось мне спросить. — Чем я им не угодил? Ведь все шло по воле их доченьки!» Но разговор был безнадежно испорчен, какую тему ни затронь, ни до чего не договоришься.

— Эх, был бы у меня брат!.. Он бы проучил вас, а то и убил бы.

Я тотчас представил себе этого братца: врезал бы я ему разок от души, и покатился бы он кубарем, носом снег пахать. Что поделаешь, такова участь исстрадавшегося человека: о чем ни подумает, все оборачивается унижением.

А барышня в рыданиях даже такое сказанула: — Вы мне всю жизнь исковеркали, да будет вам известно! — Обвинение прозвучало столь серьезно, что его нельзя было оставить без внимания даже такому закоренелому злодею, как я… Но я не придал этому значения. Чем, спрашивается, я изуродовал ей жизнь? Да ничем! — холодно констатировал я.

— Я любила тебя, — сказала она, утирая слезы. — И не заслужила, чтобы ты так грубо обращался со мною.

— Но вся любовь моя была понапрасну, — сказала она, пустив в ход ридикюль. И тогда я разжал объятия. Значит, всему конец.

— Я тоже тебя любил, — хмуро ответил я. — Веришь не веришь, но это было так. Прощай!

— Побудь еще немного, — попросила она, смягчившись.

Но теперь уже мне не хотелось быть с нею.

— Меня ждут к обеду. Надо идти домой, милая. Во всяком случае, пока что.

— Что значит «пока что»?

Я не ответил.

— Ты говорил, что уезжаешь. Это правда? И куда же, далеко? — приступила она с расспросами.

Я улыбнулся. Малышку явно разбирало любопытство, по ней видно было.

— Спрашивай смелей, не стесняйся. Куда я еду? В Южную Америку. Насовсем ли? Да. Нет у меня ни малейшего желания больше возвращаться сюда…

— Вы едете один? — решилась она наконец.

— Один, один! — засмеялся я.

— О, тогда хорошо! — сурово ответила она. Сурово, хотя и с облегчением. И не дрогнула. Лишь глаза ее все еще были влажными.

Только ведь такой оборот был мне вовсе не по душе, сами понимаете. Не хотел я обходиться с ней грубо.

А посему отправил ей послание — теперь уже я. Не хотелось бы, мол, столь холодно расстаться с ней, очень сожалею и прошу дать мне возможность еще раз увидеться с нею. И она действительно явилась на свидание. Должен признаться, мы оба старались поправить непоправимое; она была мила и уступчива, как никогда, я от чрезмерного усердия из кожи вон лез, но все было напрасно.

Не знали мы, как теперь быть друг с другом.

И это в порядке вещей. Негоже гнаться за тем, что давно ушло. Я вел себя нелепо. Сказал, что всегда буду помнить ее, а какой женщине приятно такое слышать? Она же смирилась с моим отъездом. Не сказать, чтобы с радостью, но умирать от горя вовсе не собиралась. И в этом тоже приятного мало. Ведь чего требует душа в таких случаях, чего?

Душа молит о невозможном, требует невозможного, ибо в этом ее суть, в самой ее природе заложена эта жажда. Чтобы я, в едином порыве, отмел все сомнения, чтобы вновь, как некогда, превратился в волшебника, и чтобы она, склонив головку мне на плечо, могла прошептать: «Ах, как удивительно прекрасен был день…» Или же я должен бы сказать ей — обожаю! — всего лишь одно-единственное слово, и все остальное было бы забыто. То, что есть, или то, что было…

Вместо этого я прочел ей лекцию об индейцах. Уму непостижимо, глупее не придумаешь. Все равно, что петухом кукарекать.

Она как-то раз сказала, что охотно поселилась бы со мною хоть на далеком острове. И как славно было бы сейчас ответить ей, приезжай, мол, потом ко мне. Однако хорош же я буду, если она отнесется к моим словам всерьез. Ведь эта возьмет и приедет, с нее станется.