Стефан Мендель-энк - Три обезьяны

Когда год спустя Израиль сам стал страной-хозяйкой фестиваля, чувства у всех были на взводе. Для моих родителей и их друзей это было все равно, что в первый раз отпустить своего ребенка одного в город. Они впадали то в гордыню, то в отчаяние. Он еще не созрел. Он не справится. Ему, может быть, еще какое-то время лучше бы заниматься чем-нибудь попроще. Выигрывать войну в пустыне. Косить египтян, пока они с помощью брошюр с инструкциями осваивают новые советские самолеты. Надежными вещами. Такими, к которым он привык. А развлекают пусть пока другие.

Трансляция началась с чересчур затянутого показа видов пустынного Иерусалима. На заднем плане печально играла флейта. Мимо проезжали редкие автобусы. Следующей проблемой оказалось оформление сцены: три переплетающихся кольца. Возможно, это интересно с точки зрения геометрии, но лучше бы смотрелось в вестибюле научного центра, чем на самом крупном европейском развлекательном событии года.

Нервной обстановке перед телевизором способствовали неутешительные прогнозы относительно израильского выступления. По слухам, израильтяне отошли от своей завораживающей темповой манеры прошлого года и стряхнули пыль с какой-то скрыто религиозной пасторали, которая раньше считалась совершенно неподходящей для международного конкурса. В фавориты вышла Франция, как обычно с сильной балладой, а также Австрия со льстивым номером Heute In Jerusalem [23] «Сегодня в Иерусалиме» (нем.). . Среди аутсайдеров оказалась Германия. Их «Чингисхан», хореографическое зрелищное представление о неоднозначном монгольском властителе, которое шло девятым номером, вызвало шквал аплодисментов.

Затем наступила очередь Израиля.

Я подсел как можно ближе к экрану, о чем меня не просили, и почувствовал в животе мистическую тягу при виде женщины, которая спела первый куплет под аккомпанемент только пианино и гитары. У нее было цветастое платье, подвернутая челка и три бой-френда. Так, по крайней мере, я истолковал ее отношение к улыбающимся, но, по счастью, не слишком привлекательным мужчинам в подтяжках, галстуках-бабочках и бежевых брюках, которые вскоре составили ей компанию на сцене.

Моя любовь усиливалась в процессе выступления. К каждому куплету на простую и напевную мелодию добавлялся инструмент, и после третьего припева песня зазвучала во всю мощь. Напряжение возрастало, казалось, до невозможного, но тут они продолжили с еще большей страстью, и запели все четверо под неистовые взмахи дирижера, под конец грянув потрясающим крещендо.

Не могли сдержаться даже ослепленные повседневной политикой шведы. «Аллилуйя» получила двенадцать баллов от Стокгольма, и еще пять, среди прочих, от Великобритании и Португалии. В последнем туре голосования Израиль на десять очков обошел испанку Бетти Миссиего с ее сидящим детским хором. Чудо повторилось. В испанских барах отпускались недовольные комментарии о всемирном еврейском заговоре, а на верхнем этаже папа, танцуя, так налетел на дверь туалета, что образовалась трещина, которую так и не заделали.

Когда папин папа дочитал свое письмо, Ингемар повел его на кухню, откуда дедушка вышел с полной тарелкой и смятением на лице. Он сел рядом со мной. Мне захотелось взять его руку, положить себе на плечо и прижаться к его животу.

«Долго она не протянет». Дедушка кидал еду в рот. Было так приятно смотреть, как он ест. Он считал, что ты не доел, если на тарелке осталась хотя бы крошка. В детстве мне, как правило, разрешали садиться к нему на колени в конце трапезы. Мы держали в руке по куску хлеба и вытирали им соус с фарфоровой тарелки.

«Достаточно десяти минут, — сказал он. — Ведь это совсем немного. Она же не сделала тебе ничего плохого».

Он так работал челюстями, что у него за ушами образовались глубокие впадины. По-моему, он несправедлив. Я обычно навещал мамэ, когда бывал в городе. Может быть, не каждый раз, но ведь навещал. Каждый раз я спешил пройти через вестибюль, глядя в пол, а там вверх по лестнице и по коридору. Комната мамэ находилась на втором этаже. Из дома она взяла круглый комод и все фотографии, которые никому не разрешалось смотреть. Однажды, когда я пришел к ней, она сидя спала в своем голубом кресле. Нижняя губа выдвинулась вперед, волосы у корней блестели от пота. Когда она проснулась и увидела меня, на какую-то долю секунды, пока не включилась вся система, ее глаза наполнились светом счастья. «Юсеф?» Осознав свою ошибку, она покраснела и молча выразила свое разочарование, продолжавшееся до тех пор, пока она снова не заснула.

В первый раз папа поехал без родителей в Израиль в июле 1967 года. После ошеломляюще искусной победы в Шестидневной войне в начале лета страна пребывала в состоянии военной и религиозной эйфории. Между ней и ее злейшим врагом, Египтом, теперь была буферная зона в шестьдесят тысяч квадратных километров. Впервые за две тысячи с лишним лет евреи получили доступ к единственной оставшейся части Храма.

Папа работал на фабрике пластмасс в кибуце. У кого-то был микроавтобус, и однажды ночью они поехали в пустыню. В темноте забрались на руины крепости Масада, увидели восход солнца над дюнами и спустились вниз до того, как горячие лучи в разгар лета сделали бы дальнейшие физические усилия невозможными. Только окунувшись в находившееся рядом Мертвое море, они решили позавтракать.

Автобус остановился у халупы на пригорке. За прилавком на вертеле крутились переливающиеся куски баранины. Папа не мог отвести глаз. В мисках на столе лежали овощи. Можно было брать сколько угодно. Папа набил свою питу до отказа и только потом передал ее продавцу, который засунул мясо в готовый треснуть хлеб.

Это был самый вкусный сэндвич в его жизни. Он рассказал мне это как-то вечером, зайдя в мою комнату, только чтобы пожелать спокойной ночи, но остался лежать на кровати, в брюках от костюма, рубашке и ботинках, положив руку мне под голову. Я сказал ему, что не считаю кебаб сэндвичем. Кебаб — это еда, а сэндвич — не настоящая еда. Это что-то среднее между булочкой и полноценной пищей.

Папа ответил: «Якоб, если один из основных ингредиентов — хлеб, то это сэндвич. Особенно в этом случае, когда хлеб окружает остальную еду».

Посмотрев в потолок, он скороговоркой перечислил другие сэндвичи, которые, по его мнению, заслуживали упоминания. С лососем и майонезом, — их делала мамэ. Сэндвичи с рубленой печенью, с яйцами или без них. Затем он вспомнил о соленом огурце: сэндвич с соленым огурцом автоматически относился к его любимым, то же самое с тунцом и «Рувимом», боже мой, «Рувим». Подумать только, он чуть было не забыл «Рувим».

Это американская классика, сказал папа. Может быть, самый известный в мире сэндвич. По меньшей мере три народа ставят его изобретение себе в заслугу. Швейцарцы считали, что такое право им дает сыр. Русские указывали на черный хлеб. Мы, иудеи, полагали, что доказательством вполне может служить ветхозаветное имя, которым назван сэндвич. Главный аргумент против наших притязаний на авторство был такой: бутерброд делали с сыром и мясом одновременно, и поэтому он не был кошерным. Папа считал этот довод не слишком убедительным. Может быть, «Рувим» нарушает кашрут. Израиль построили светские евреи, и, возможно, они были способны придумать и вкусный сэндвич. В той закусочной, где папа с мамой за несколько лет до этого попробовали свой первый «Рувим», конфликт разрешили лозунгом, который мог примирить всех. «Откуда взялся ‘Рувим’?» — вопрошал вырезанный из газеты заголовок, который хозяин скотчем прикрепил над кассой, приписав: Straight from heaven, that’s where [24] Прямо с небес, вот откуда (англ.). .