Стефан Мендель-энк - Три обезьяны

Утро у дедушки начиналась всегда одинаково. Он вставал в четыре часа, шел на кухню, приставлял стул к окну, клал руки на колени и начинал вращать глазами: влево, вправо, вверх, вниз. Он говорил, что от этого лучше видит. Как-то утром, когда они у нас ночевали, я пошел с ним на кухню и сел рядом. Я взял с собой одеяло и сильно кусал себя за пальцы, чтобы не заснуть. Закончив упражнение, он закрыл глаза.

«А теперь что ты делаешь?» — спросил я.

«Разговариваю с моей мамой», — ответил он.

Я спросил, о чем они разговаривают, и он ответил, что о самых обычных вещах. Что он ел на ужин. Что смотрел по телевизору. Дедушке было пять лет, когда его семья в 20-х годах приехала в Гётеборг. Они бежали из своей деревни через Чехословакию в Прибалтику. В Риге они сели на корабль, думая, что приплывут в Америку. Их поселили в Гётеборге, в районе Хага, в одной квартире с другой еврейской семьей. Каждый год в начале октября они шли в полицию по делам иностранцев на улице Спаннмольсгатан и подавали прошение о виде на жительство.

Иногда они наталкивались на добросовестных чиновников, которые с безликим усердием просматривали их дело. Иногда — на разговорчивых шутников, которые превращали их визит в маленький спектакль, созывали своих коллег в качестве публики и сидели с зажатыми носами, пока просители не уходили из конторы.

Дедушкин папа продавал двери. Как-то раз полиция сообщила, что у него не сходится бухгалтерия и поэтому его вышлют вместе с женой. Дедушкины родители умоляли принять во внимание, что к тому моменту они прожили в Швеции уже пятнадцать лет, что их сыновья призваны на военную службу этой страны, а также то, что из-за немецкой аннексии положение евреев в Чехословакии стало еще менее безопасно.

Дедушка служил в 16-м пехотном полку в Хальмстаде и не смог приехать в Гётеборг проститься. Его папу застрелили всего лишь спустя неделю после приезда в Прагу. Мама попала в Терезин, но выжила и после войны воссоединилась со своими детьми в Гётеборге. Через несколько месяцев после этого, когда она собирала цветы в Дальшё, ее переехал пятый трамвай.

Бабушка выудила из сумки двойную шоколадку «Дайм». «Дайм» — один из лучших в мире сортов шоколада, сказала она. Сравнить хотя бы с «Плоппом». Такая scheiss [20] Гадость (идиш). . Два раза куснул, и шоколадки нет. Оболочка тонкая как бумага. А дешевая начинка вызывает изжогу. От отвращения бабушка вся скривилась и закашляла, словно от одного упоминания «Плоппа» у нее жгло в горле.

Сначала я съел шоколад, а затем перешел к твердой части. Бабушка считала, что «Дайм» надо сосать как карамель. И не только потому, что так вкуснее. Так на дольше хватит. Я пытался объяснить, что это трудно, зубы не всегда слушаются: уж если они решили что-нибудь уничтожить, с этим ничего нельзя поделать. Она говорила, что понимает, но когда у меня во рту начинало хрустеть, смотрела на меня с недовольством. Но в этот раз она просто молча сидела напротив, нетерпеливо стуча ногтями о стол. Она спросила, как папа, и я ответил, что когда мы виделись в последний раз, у него было довольно хорошее настроение. «God zei dank» [21] Слава Богу (идиш). , — сказала бабушка, по-прежнему отбивая зажигательный ритм острыми ногтями о деревянную столешницу. Через какое-то время она встала и начала вытирать стол. Сложив одну ладонь горсткой, другой она стряхивала туда крошки с края стола. Она поинтересовалась, что мы делали с папой и были ли дома у мамэ и папиного папы, и, когда я ответил утвердительно, зажала крошки в ладони и вскинула голову: «Ну и что она сказала?»

Мне показалось, что на бабушкиных губах в красной помаде появилось подобие улыбки. Я прислонился стулом к стене за моей спиной. Мой ответ не играл никакой роли. Бабушка знала, что обычно говорила мамэ, когда я помогал ей вытирать посуду. За недели, что прошли с тех пор, как папа выехал, а Ингемар въехал, мамэ успела поделиться своими подозрениями с большей частью общины. Мамэ была уверена в том, что бабушка с дедушкой давно знали, что мама завела роман со своим начальником. Что они помогали маме держать это в секрете. Что она никогда не простит бабушку с дедушкой за то, что они сидели с ней за одним столом на моей бар-мицве, пели и веселились, зная, что произойдет.

«То же, что обычно», — сказал я, вернув стул в первоначальное положение. Бабушка немного постояла передо мной, а потом пошла к мойке и выбросила мусор. Открыв воду, она ополоснула руку, глядя в сад. Намочив тряпку, резкими движениями протерла мойку и пробормотала, что у мамэ в родне все сумасшедшие.

До этого момента дедушка молчал. Он сидел на стуле и ел десерт собственного изобретения — большой кусок апельсинового мармелада в чайной чашке — в спокойном и ровном темпе, словно мы с бабушкой говорили о вещах, совершенно его не касающихся. Теперь он с усердием скреб дно чашки чайной ложкой и рассказывал о брате мамэ, который писал стихи и не выходил из своей квартиры на площади Редбергсплатсен с конца 60-х годов. Он вспомнил об одном из ее двоюродных братьев, который сидел в тюрьме, и о какой-то родственнице, вышедшей замуж за собственного дядю.

Бабушка медленно водила тряпкой по плите. Во время дедушкиного рассказа она кивала и вставляла подробности. Оба смеялись, когда кто-нибудь из них называл имя, которое они давно не слышали.

На улице стемнело. Бабушка хлопнула ладонью по рту, увидев, что уже почти половина девятого, а она еще не включала телевизор. Она поспешила в гостиную, а мы с дедушкой поставили чай.

Тем временем в Израиле разгорались дебаты вокруг «Шир хабатланим» [22] «Песня хулигана» (иврит). , песни, которая в начале года представляла страну на «Евровидении». В тексте песни говорилось о безработном лентяе, который вставал с постели ближе ко второй половине дня. Религиозные силы выступили против паразитического содержания. Министр культуры пригрозил отставкой.

Швеция выразила свою позицию по этому вопросу весьма неожиданным образом: директор фирмы грамзаписи Берт Карлссон записал летом собственную версию мелодии. Успехи от продажи «Хоппа Хуле», как назвали песню по-шведски, были очень скромными, но все равно запись посчитали шагом к желаемой разрядке в шведско-израильских отношениях. По крайней мере среди еврейского контингента Гётеборга.

В этой среде к шведскому шлягерному истеблишменту относились с недоверием с конкурса 1978 года, когда Швеция оказалась единственной страной, которая поставила ноль баллов чарующей композиции Израиля и Изхара Кохена «А-ба-ни-би». Конечно, дело обстояло не так, как утверждали некоторые — то есть мамин папа и иже с ним, — что якобы все остальные страны поставили Израилю высший балл, но ничего не дать такой жемчужине диско никуда не годится, и в этом сразу же усмотрели связь с антиизраильскими настроениями, которыми, как считалось, было пронизано все шведское общество.