Мирьяна Новакович - Страх и его слуга

Видел я и картины ангелов более низкого звания. Они просто все в точности перерисовали. Все было абсолютно так, как есть, и было почти невозможно отличить картину от реальности. Такие произведения я тоже считал лестью.

К моей досаде, Михаил был далеко от меня, и мне не было видно, что делает он. Я долго выдумывал предлог, под которым мог бы бросить ненадолго свое занятие и прогуляться в сторону Михаила. В голову ничего не приходило. Видимо, потому что я слишком увлекся собственной работой.

Я потел. Выдумывал. Радовался. Потом волновался. Исправлял. Восхищался. Сомневался. Стирал. Создавал из тумана, из темноты, угадывал, притрагивался. Понимал все больше и больше.

В самом низу я поместил море…

— Вы работали бамбуковыми чернилами по шелку? — прошептала Жанна Орлеанская.

— Что?! По шелку?! Бамбуковыми чернилами?! Но… — я расхохотался, — вы не поняли. Я работал… Вы еще услышите.

Итак, внизу бесконечные морские волны, над ними берег. В море судно, разломленное силой воды на две части. Судно тонет, моряки прыгают в воду. Лодок мало, но некоторые добираются до берегов, а берега разные, от ласковых, песчаных, мягко уходящих в воду, до крутых, скалистых, резко обрывающихся, подобно некоторым человеческим жизням, в нижней части картины. Не забываю ничего, рисую и пальмы, и кипарисы, и кустарник, виноградники источают сладкий аромат, пахнут рощи корявых оливковых деревьев. Козы, ослы, загорелые мужчины и женщины, дни которых мирно текут один за другим. Дальше картина поднимается в горы, там сливовые сады и свиньи. Тут и там разбросаны села, люди посвистывают, падает ночь. Месяц и Утренняя звезда бдят и разговаривают друг с другом. В одной приятной долине, а отчасти и на холмах, белеет первый город. Его стены высоки и толсты, гонцы ударяют металлическими кольцами в городские ворота. Внутри городских стен все кипит, слышен лай собак и удары кузнецов по наковальне. Приятно пахнут сладости, воняют отбросы, улицы вымощены булыжником, по ним со скрипом ползут повозки. Возле домов играют дети. И никто не видит войско, которое движется с юга, грозно шагая под визг зурны и ритмичный бой барабанов. Войско еще далеко, где-то в долине, разделяющей высокие горы. В другом городе сидит женщина, она обмахивается веером, день душный. На веере я нарисовал все, что уже нарисовал. Еще один такой же мир, но бесконечно меньший и совершенно ненастоящий. Его я рисовал бамбуковыми чернилами. Мимо детей, играющих во время школьной перемены, проезжает повозка, пшеница смотрит на повозку. Стоит лето, жизнь легка и хлопок высок. Рыбы резвятся в ручьях, змея извиваясь ползет в высокой траве, готовая укусить того, кто на нее наступит. Ее глаза зелены, как изумруды, кожа гладкая и блестящая. Недалеко от нее осажденный город. В войске, окружившем город, раздоры, светловолосый великан не хочет сражаться, но вскоре, когда погибнет его товарищ и любовник, все изменится. Вот человек возвращается домой после долгого отсутствия и застает в доме женихов, сватающихся к его собственной жене. Она вяжет и всегда вывязывает мир таким, каким я его уже создал, но каждое утро распускает связанное, и мир исчезает. И этот мир тоже ненастоящий, потому что он из шерсти. И потому что его можно уничтожить. А дальше, в стороне от нее, я многих посылаю в дорогу. Рисую тропинки и императорские пути, всем желанные. Но есть и те, кто мучается по горам, по долам и обходит стороной населенные места, их цели лежат за пределами известных путей.

Потом мне снова захотелось посмотреть, что создал Михаил. Я весь извивался, я прохаживался туда-сюда, но мне никак не удавалось приблизиться к его произведению.

Я вернулся к себе. Одиночество стояло возле окна, женщина вошла и увидела, что оно ее ждет. Немного дальше молодой человек маслом, вот пожалуйста, не бамбуковыми чернилами, а маслом писал картины фламандских мастеров, гораздо лучше, чем они сами, те, что из Европы. Никогда это не были его картины, только чужие. Мальчика я послал в Египет обучаться у иллюзионистов фокусам и трюкам и исцелению проказы на ярмарках с помощью чудодейственной воды. Он перешел Синайскую пустыню и добрался до Александрии. Там его выучили тайнам столярного мастерства. Я звал его назад, но он так никогда и не вернулся. Королю я дал лиру, и он пел, я показал ему бемоль и диез, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя. Я сделал так, чтобы люди встречались и узнавали друг друга и расставались на перекрестках как чужие. Я дал им и перекрестки. Потом пришел черед гор. Я украсил их стройными елями и соснами, поместил туда обритых наголо монахов, сказал им верить в инь и ян. Я никогда не рисовал добро и зло, никогда, это потом другие добавили. Я только дал им красные и желтые одежды и пейзажи горных высот. И шелковые свитки. И кисточки, обмакнутые в бамбуковые чернила. На труднодосягаемых каменных плато я поставил неприступные города. Часовые стояли на страже и день и ночь. Ждали осады. Неприятельские войска не появлялись. Никто не появлялся. Над шлемами воинов, медленно взмахивая крыльями, летали орлы, их несли ветры. Ветры, дующие со всех сторон, я тоже нарисовал, прозрачными красками. На высоте этих ветров я оголил горы. Чистые ручьи омывали камни, тропа вилась к вершинам. Она была узкой, только для одного человека, и я вымостил ее желтыми кирпичами. Она вела прямо в небо, потому что над горами я рассыпал небо, где-то голубое, где-то черное с белыми точками. И подвесил солнце, позволил луне изменять свой вид и дал Утренней звезде быть первой и быть последней.

Я снова попытался заглянуть в картину Михаила. И снова мне не удалось. А потом утомленный старик нехотя встал. Пробормотал нам, что пора заканчивать, и из-за его плохого настроения мне пришлось торопиться. Я начал делать ошибки. Рука дрожала. Ноздри сузились. Глаза слезились. Губы пересохли. А будь у меня все время, моя картина была бы совершенной.

Я добавлял детали. Навеял в пустые поля запаха лаванды. Спустил на волны серых морей парусники. Наполнил их купцами. Они быстро добирались от одних берегов до других. В одном селе соединил трех братьев и четвертого, и самому младшему пообещал самое лучшее. Под конец добавил здание суда. Одел судей в черные мантии. Прокопал водопроводы и пустил людей в них. И принцесс, и драконов. В некоторые места привел добрых героев с калеными мечами, налил им вина, чтоб пили со своими возлюбленными. Где-то положил шпалы по мелким камешкам. Пустил поезда пыхтеть по дорогам, с которых некуда свернуть. Один локомотив остановил снегопадом. Его гудок при отправлении вспорол зимний воздух и слух остальных пассажиров. И иней, и туман, и росу заставил блестеть на траве. В ухоженных садах посадил помидоры.

Тут он сказал: „Хватит. Посмотрим“.