Александр Минчин - Актриса

«Волга» неслась дальше на такой бешеной скорости, что порой мне казалось, будто изредка колеса, подпрыгнув на кочке, отрывались от асфальта и кое-какие отрезки пути мы пролетали в воздухе, планируя. Дорога по-прежнему мчалась в этих кем-то названных и никем не проклятых фьордах. Она петляла и плутала невероятными зигзагами, то уносилась в глубь скал, то выносилась прямо на уголок скалы в лапы к глубокому обрыву, где внизу плескалось манящее, такое ласковое море, и, замерев на миг, будто устав, на кратчайший миг незначительной секунды, вновь уносилась острием в скалы, чтобы затем снова вынестись и опять замереть на самом уголке скалы-обрыва, и по новой умчаться вглубь, огораживая свой крутой извилистый бок белыми ровненькими столбиками с черными ровненькими каемочками. Вот так же неслась и машина, а мы вместе с ней, а она вместе с дорогой, и казалось, что этой дикой свистопляске не будет ни конца, ни края, и нет такой силы остановить этот бегущий наяву бред ненормального, но в то же время абсолютно нормального глаза, сознания, тела. Не скажу вам, как родным, что это единственное удовольствие, которому бы я хотел предаваться всю свою конопатую, пусть даже бессознательную жизнь.

Скорость ниже ста вообще не падала. Но когда бешеная «Волга» с полнейшим безразличием и отсутствием на водительском лице лица вылетала из скал на уголок и, замерев, как беркут над добычей (добыча только такая сомнительная была: 250 м. над ур. моря), дико скрежеща тормозами, разворачивалась на месте и уносилась прочь по чокнутой дороге, то я инстинктивно подтягивал колени к подбородку и закреплялся покрепче между спинкой моего сиденья и бардачком, и заметивший наконец это дело водитель на очередном замирании дороги, машины, брата Бори и моих конопушек спросил меня просто и доступно:

— Ты чё это, парень, костыли кверху тянешь?

Я простенько ответил ему, как было дело на самом деле:

— А папа говорил, что когда переворачиваться в пропасть будем и лететь, то надо крепче зафиксироваться… чтоб не болтало…

Я замолк и снова потянул быстро ноги на себя: приближался уголок.

— Дегенеративный дегенерат, — о! узнаю брата Борю, — ты ничего умнее сказать не мог своим вечно тусклым и пустеющим мозжечком. Я те-е щас ка-ак блызну!

Ожил, моя ласточка, ожил, мой птенчик, моя крови ночка, моя птичка. А я, признаться, и забыл о нем начисто.

«Живет еще, — неудовлетворенно отметил я. — Живучий, гад!»

Ладно уж, живи, ка-ло-ша.

Водитель, выслушав мудрую сентенцию моего папуси, высказанную устами его наидостойнейшего потомка, лишь улыбнулся криво и прибавил газу. Приближался Адлер. Шеф пёр как бронетанк Бабаджаняна. Появились первые пальмы. «О, море в Гагра, о, Гагра в море», — запел нежно я.

— Это не сюда, тупоголовый, — осадил меня брат Боря, — и вообще приткнись хоть на пять минут.

— Куда? — спросил я.

— Что куда? — не понял он.

— Приткнуться? — спросил я.

— В ж. у, — корректно ответил он.

Адлер приближался еще стремительней. Борька извинился за грубость перед шофером, сославшись на нервы и падлу-братца. До аэропорта оставалось рукой подать. Времени хватало только-только — опоздать на самолет.

— Дави, шефуля! — ухрипачивался мой брат Боря, сведенный судорогой приближающегося банкротства, как-то: новые билеты на самолет. (Точка). Расход на такси (расходы с большой буквы). (Точка). Возвращение назад в кемпинг (о-ё-ёй), (запятая) апхчи (Точка), нет, чихнуть надо с большой буквы: Апхчи (Точка). Буфет, еще раз буфет, закусончик, а под закусончик… (много точек).

— Гони, шеф, вылет в 7.25, — хрипит, как будто уже зарезанный проклятым капиталом мой единоутробный (случится же такое) брат Боря. Все спешит куда-то. Куда бы это, интересно? Даже младшему брату не расскажет, не поделится, как с родным. О, на счетчик, как на рулетку, вперился, как будто состояние проигрывает, прямо Герман какой-то. Стыдно за него перед людьми. Может, он у меня вообще какой-нибудь ненормальный — брат? Да нет, мой брат, моя кровь, вроде все должно быть нормально. А чего тогда орать и на счетчик пялиться: все мы под Богом ходим, а самолеты под ним летают.

Тачка наша, влетев на привокзальную площадь, замерла, осатанело застыв пред входом в стеклянное здание. Часы показывали 7 ч. 30 м. Прописью, чтоб вам было понятно: семь часов тридцать минут. Мы не спешим никуда. Уже. Или еще, как вам больше нравится. И только вам. (А! о! у!) Я как бешеный (кабы чего не было) хватаю под мышки большой чемодан (мой), спортивную сумку (его), сетки, пакеты, Борьку, э-э, то есть не Борьку, и вприпрыжку несусь я за ним, он за мной, заплетаясь, спотыкаясь, ругаясь (и даже матерясь) в его лице, вносимся в самую суть здания аэровокзала.

Надеяться мне лично не на что. Сейчас начнется.

Надеюсь лишь на Бога совсем немного и что с первой попытки не убьет — люди добрые оттащут. Злодея. Они ведь добрые — люди. Они оттащут. Не дадут свершиться святотатственному братоубийству. Вот он уже на всем скаку, то есть бегу, повернулся ко мне грозным рыком. Ну, думаю, началось! Он отвернулся и дальше давай. Нет, думаю, погодит! И тут, мать его едрена в корень (как меня учили школьные товарищи), большой чемодан (мой) роняется (честное пионерское сам), раскрывается (ой, он не мой, не мой, Борик, не убивай), и вещички мои поплесневело-заплесневевшие (Бо-о-рик, а палатка какая была-а) длинным шлейфом волочатся за мной.

Что тут было и вправду: ни в сказке сказать, ни в истории моей контузии травматической описать. Кошмар, жуть, но выжил, выстоял, воспрянул (только духом, но не телом) и опять понесся вперед.

Наконец наши страждущие лица (мое более страждущее, чем ненавистное его) воткнулись в регистрационную конторку.

Ох, и девочка там была, я вам доложу, — люкас. И где такие берутся? Наверняка не там, где мой брат Боря. Я, правда, маленький и ничего еще в этих делах не понимаю. Это я о девочке, а не о том, где кто берется (знаем — не проболтаемся… гад Борька, все отцу расскажу, чему он меня научил), да, так я еще маленький в этих делах, а брат Боря… он акула… тигровая, но нет чтобы девочкой спокойно, как я, любоваться, орет, как утопающий (с перерывами):

— Быстрей… самолет… Семипалатинск… опаз…

— Не спешите, гражданин, успеете, — мило улыбается девушка-люкас.

Братец мой, работая под люкас, тоже начинает улыбаться, как жираф.

Повело его уже. Захотелось чего-то.

Но братцу ее не отдам. Встреваю:

— Так мы же на рейс опоздали, девушка, я и мой братик Боренька, тетенька, то есть девушка, нас папочка ждет, — зазуживаю я.

— Цыть, козявка, — уничтожает меня враз, как муху, брат мой Боря.

Он уже не думает об ожидающем папочке (только я должен думать обо всем). Вонючий джентльмен в нем взял верх и он начинает галантничать: «Девушка, милая, ну если можно, то побыстрей…» (Интересно, а если нельзя побыстрей, тогда что? Вот недоношенный!) Я отключаюсь от его сюсюканий и путимутимуканий и созерцаю. Чего созерцаю — не знаю, но блаженствую. Чего блаженствую — не мыслю, но хорошо. Эх, красота! Билеты новые нескоро достанешь, за полмесяца надо. Опять море, теплая водичка, у брата нервы расшатались окончательно, никуда не годятся, мне солнечные, ему грязевые ванны…