Иван Клима - Час тишины

Она сбегала переодеться в гостиницу, где жила под самой крышей, на площади как раз начинался базар: платки, рубашки, дудки, обезьянки, которые все вертятся, банты, разные обещания и клятвы на марципановых пряниках, мудрые изречения на кувшинах, четки и молитвенники, попугай, предсказывающий будущее.

Он купил ей огненно-оранжевые бусы из простого стекла.

— Посмотри, — похвалил он свой подарок, — теперь ты настоящая дама.

Мелькала карусель, репродукторы перебивали друг друга, гудел автодром…

В тире он выиграл ей куклу в юбке из крепдешина, потом они сели в маленькую машину — одной рукой он управлял, другой обнимал ее за плечи, стремительно наезжал на другие машины и весело смеялся, когда она кричала от страха.

Потом они зашли в кафе. Все здесь потрясло ее — огромные люстры, расписной потолок, официанты в черном, которые обращались к ней не иначе, как «милая барышня», сентиментальное танго, туалеты мелкобуржуазных дам. Они много танцевали, он все время держал ее за руку и рассказывал про автобус, упавший в пропасть. Он сам спас восемь человек, а также эту знаменитую певицу. До этого он слышал ее в театре, у нее был такой голос, что люди останавливались на улице. Великолепная женщина, а теперь совсем обезображена. «Задушите меня!» — просила она его, когда он нес ее в свою машину. «Лучше уж себя, мадам», — галантно ответил он.

Янка улыбалась с отсутствующим видом. «Возможно, я ему нравлюсь, — думала она. — Зачем бы он меня тогда позвал? Ведь это стоит кучу денег». И все же ей казалось совершенно неправдоподобным, что он может полюбить именно ее — слишком уж он удачлив, все кругом объездил и наверняка знаком с уймой девчат. «Неужели на самом деле он так ни одной и не полюбил?» И в то же время она была почти уверена, что, будь у нее побольше времени, она сумела бы его завоевать.

— Когда ты снова поедешь? — спросила она его.

— Скоро, — заявил он с важным видом. — Человек, желающий что-то сделать, для себя минутки не имеет.

— Ты сделаешь!

— Сделаю.

Он был уверен в этом. Знал, что купит в этом городе дом, а до этого еще несколько машин. Уже сейчас он видел длинный ряд машин, и у всех на кузовах его имя. По всем шоссе будут ездить большие машины с красными буквами на бледно-синем фоне:

«ЙОЖКА БАНЯС. АВТОДОСТАВКА».

— Ты бы пошла за меня?

Она была ошеломлена этим вопросом, ничего не могла ответить. Только опустила голову и, не отрываясь, смотрела на потертый ковер.

— Я куплю дом, и все в нем будет наше.

— А почему вдруг я?

— Ты всегда мне нравилась. Как увижу на шоссе девушку, так думаю — вылитая наша Янка. А начну о тебе думать… ты у меня из головы не выходишь.

Она засмеялась.

— Я тоже о тебе думала. Ты тоже мне нравился.

На улице стремительно потемнело, надвигались тучи, да такие черные, что темные крыши домов по сравнению с тучами казались белыми — будто заиндевели. Ветер гнул верхушки деревьев, и высоко над ними уже летели обрывки бумаг; по улице бежала одинокая кошка.

Они спрятались в подъезде, он обхватил ее голову обеими руками.

— Вот была бы жизнь! — шептал он. — Все бы у нас было! А у меня была бы ты!

Он стал целовать ее, усы щекотали ей губы; и всякий раз, как только она могла набрать воздуха в легкие, говорила:

— Отпусти меня!

Но он все целовал и целовал ее, а потом спросил:

— Ну, пойдешь?

Она шепнула:

— Наверно…

За ними скрипнули двери, выглянуло толстое лицо:

— Вы кого-нибудь ищете?

— Ну, пошли к тебе.

Они пошли по улице, ветер свирепствовал, пыль чуть ли не ослепила их. Янка вспомнила о девушках, которые давно уже все это пережили. «Мужчины ведь хотят только этого! Нет, ты должна заставить его хоть немножко да обождать!»

«Но он не такой, — тут же подумала она, — он ведь всерьез!»

Подошли к трактиру, где она работала.

— Давай посидим еще здесь!

— Я думал, мы пойдем к тебе.

— Нет, я… у меня… не убрано… Когда-нибудь в другой раз.

— Но ведь я завтра уеду.

Она молчала.

Пошел дождь, и холодная туманная изморось завладела подъездом.

— Ну, потом снова приедешь.

— Пойдем! Ведь ты же мне обещала… что пойдешь за меня.

Он поднялся по затхлой лестнице, остановился на площадке и стал ждать.

А она оставалась внизу, в подъезде, потом вдруг повернулась и выбежала на улицу. Из-под ее ног в разные стороны разлетались большие грязные брызги, а она все бежала по совершенно пустой улице, сама не зная куда.

Было утро, невероятное, бурое утро, насыщенное влагой.

Учитель стоял у окна своей комнаты, опершись о холодную каменную стену, и неподвижно смотрел на затопленную равнину; серо-грязное озеро, расплываясь, достигало горизонта. Он не мог поверить, что все это происходит на самом деле.

Он смотрел застывшим взглядом на воду, по которой плыли листья табака и в которой умирали цветы мака — остальное поглотила вода. Вес поглотила вода, — только теперь он наконец понял безумие своих действий. Он «возвышался» над ними, потому что ничего не понимал, а они знали все это, знали куда лучше, чем он, знали, что эта земля могла бы родить, если б кто-нибудь защитил ее, если б ее оградили от воды.

— Сколько рук, — сказал он вслух, — сколько потребовалось бы рук, чтобы справиться с такой водой.

Тоска, терзавшая его во время грозы, немного ослабла. Он ощущал только отупляющее одиночество своей холодной комнаты.

Из деревни доносился звон колокола. Да, сегодня было воскресенье, день господень, он влез в резиновые сапоги и взял с собой плащ — улица все еще была затянута тонкой паутиной дождя. Несмотря на это, длинная процессия тянулась к костелу.

Костел возвышался на высоком фундаменте — маяк на берегу морском, единственная крепость, опора жизни! Ветер поднимал волны, и они, плескаясь, омывали каменные стены.

«Вот видишь, — подумал он, — что ты им теперь скажешь?»

Он видел, как, войдя в храм, они становятся на колени, как окрапляют свой лоб святой водой, как прислушиваются они к тысячелетнему слову.

Знаем, господи, что все в твоей власти, тщетно противиться воле твоей. Если господь сокрушает, тщетно строить, если запирает вход перед человеком, человек не может его открывать. И так останавливает он воды — и они высыхают. И так выпускает он воды — и они сносят землю.

«Вызывает в них горделивую насмешку! — подумал учитель с ненавистью. — Какой позор! Радоваться тому, что одержала победу их собственная покорность. Какая бессмыслица! Разве он хотел им зла? Так всегда бывает: хочешь сделать людям хорошо, хочешь научить их по-новому жить, — встретишь только ненависть. А примиришься с ними, станешь петь тысячелетнюю песню — будут хвалить тебя. Собственно, я-то ведь ничего хорошего так и не сделал, — испугался он внезапно. — Я выступаю только в роли чудака. Я смеялся над их отсталостью, вместо того чтобы задуматься над их предупреждениями. И ничего-то я не сумел сделать. Дал им возможность еще раз убедиться в вечности постигшего их проклятия».