Рене Баржавель - Дороги Катманду

Посреди зародыша баррикады, взгромоздившись на самый большой ящик, возвышался Оливье. Он что-то кричал, размахивая руками. Он был в своей куртке из коричневого бархата, за спиной у него развевался конец обмотанного вокруг шеи оранжевого шарфа, связанного бабушкой. Сегодня утром она заставила его надеть этот шарф, потому что он кашлял и у него начало побаливать горло.

Длинные шелковистые волосы обрамляли его лицо, скрывая еще детские ямочки на щеках. Матовая, словно покрытая загаром кожа сильно побледнела от усталости. Глаза под черными ресницами, такими густыми, словно он их накрасил, казались спелыми орехами, упавшими в траву и поблескивавшими от росы в лучах утреннего солнца.

Жестикулируя правой рукой, он призывал товарищей прекратить бесполезную суету и присоединиться к колонне на Данфер-Рошеро. Но окружающие не слышали ничего, кроме биения своих сердец и шума крови в ушах. Они наслаждались беготней и криками. Приливы и отливы все более плотной толпы возбуждали их. Атаки становились более быстротечными и в то же время более опасными; с каждым разом они все дальше продвигались вперед. Все чаще мелькали булыжники и обломки чугунной ограды.

Противостоящие им полицейские образовали плотную группу. Прижавшись плечом к плечу, в касках и черных плащах, блестевших, словно от дождя, они сплотились в массу, пугающую своим молчанием и неподвижностью. Сзади к ним медленно подъехали автобусы с решетчатыми окнами и выстроились в несколько рядов от тротуара до тротуара, на всю ширину проезжей части улицы. Когда перестроение закончилось, люди и машины пришли в движение, напоминая своей угрожающей медлительностью какое-то доисторическое чудовище, от шагов которого дрожала земля. Из черной массы неожиданно выдвинулись мощные водяные хоботы, опрокидывавшие и сметавшие с тротуаров урны, рекламные щиты и людей; они выбивали стекла из окон нижних этажей и врывались в помещения, заливая их. Повсюду падали и взрывались гранаты со слезоточивым газом. В наступавших сумерках струи дыма казались еще более белыми. Студенты быстро рассеялись по боковым улочкам. Полицейские гнались за ними по пятам. На улице Катр-Ван неожиданно проснулся спавший на куче песка клошар. Бывший легионер, еще довольно крепкий, хотя здоровье и было основательно подорвано вином и одиночеством. Увидев людей в мундирах, бездомный бродяга вскочил, вытянулся по стойке «смирно» и отдал им честь.

На перекрестке с улицей Сены полицейских остановил град булыжников. В ответ они засыпали нападавших гранатами. Туман едкого газа поднялся до окон самых верхних этажей. Большие белые облака неторопливо ползли над крышами зданий. Откуда-то вылетел грохочущий мотоцикл с двумя журналистами в белых масках и больших желтых шлемах, на которых были видны названия их газеты. Сидевший за рулем тут же получил удар булыжника в грудь; под передним колесом мотоцикла взорвалась граната. Мотоцикл упал на бок перед витриной галантерейного магазина. Его хозяин уже опустил решетку на входную дверь. Потрясенный боевыми действиями на улице, он пытался разглядеть через стекло происходящее. Это было началом конца его мира. Потом он попытался спасти висевшие на витрине рубашки, стал торопливо снимать их и передавать жене.

В 5 часов утра мадам Мюре спустилась вниз из своей небольшой квартиры, захватив с собой транзистор. Она пересекла два мощенных булыжником дворика, остановилась на тротуаре и посмотрела сначала направо, потом налево, надеясь увидеть Оливье с обмотанным вокруг шеи шарфом. Но улица Шерш-Миди была пустынной. На исходе ночи мертвеннобледный свет уличных фонарей казался уставшим. Воздух был насыщен кислым запахом, заставившим ее заморгать, словно она чистила лук. Транзистор мурлыкал какую-то песенку. Ноги отказывались держать ее, и она присела на торчавшую сбоку от ворот тумбу. Промчался дешевый ситроен, гудевший, как большое насекомое. Внутри него сидел только один человек. Она не успела разглядеть, был это мужчина или женщина.

Она знала о событиях в городе благодаря своему транзистору. Баррикады, сожженные машины, сражения между полицейскими и студентами. Из своей квартиры она слышала взрывы, то и дело доносившиеся со стороны улицы Ренн, завывания полицейских автомобилей и сирены машин «скорой помощи», на полной скорости проносившихся мимо. Каждый раз у нее останавливалось сердце. Оливье, мой малыш, мой взрослый внук, мой младенец. Ведь это невозможно, чтобы они увозили тебя? Как только его вынесли из роддома, она взяла его на руки и больше не отпускала. Тогда ему было несколько дней; сейчас юноше было 20 лет. Иногда, когда он был еще малышом, появлялась его мать. Она увозила его на одну-две недели на Лазурный Берег, в Сен-Мориц или Бог знает куда еще. Мать возвращала его уставшим и похудевшим, а иногда простуженным. Он был в восторге от этих поездок, и его голову заполняли истории, ни одну из которых он не мог рассказать до конца. Ночью он просыпался с криком, а днями ходил с мечтательным видом. Проходило много дней, пока он не успокаивался.

По мере того, как он рос, мать все чаще и чаще находила причины, не позволявшие брать его с собой. Оливье так надеялся, что когда-нибудь он вернется вместе с ней к своим прерванным мечтам, но она, появляясь у них, всегда страшно торопилась. Она успевала только поцеловать его, бросала «в следующий раз, пока» и исчезала, оставив ему шикарные шмотки, всегда или слишком большие, или слишком маленькие, которые потом бабушка пыталась поменять. Иногда она оставляла игрушки, не подходящие для его возраста.

После каждого такого молниеносного визита матери, оставлявшего в небольшой квартирке на улице Шерш-Миди долго сохранявшийся аромат дорогих духов, Оливье на много дней или даже недель становился мрачным, сердитым и вспыльчивым.

Иногда мать привозила журналы на разных языках, заполненные ее цветными фото. Встречались среди них даже журналы из Японии и Индии, со странными, похожими на картинки буквами. Оливье увешал стену над своей кроватью фотографиями из этих журналов. Некоторые из них были размером в целую журнальную страницу, другие меньше. Он старательно вырезал их старыми бабушкиными ножницами, а потом наклеивал на листы плотной цветной бумаги, розовые, голубые, зеленые или черные.

Все лица матери, такие разные, в шляпке или без нее, с длинными или короткими волосами, гладкими или волнистыми, черными, светлыми, рыжими или даже серебристыми, с розовыми или кроваво-красными губами, все они имели одну общую особенность: бледно-голубые глаза, большие и казавшиеся удивленными и даже немного испуганными, словно у девочки, впервые увидевшей море. Бесчисленные лица матери занимали всю стену, поднимаясь до потолка небольшой комнаты Оливье. Когда он смотрел на них, то представлял себе небо, на котором у всех звезд были глаза его матери. В большом конверте, лежавшем в ящике его старого письменного стола под тетрадями и разными бумагами, он хранил те фотографии, на которых она была почти обнаженной.