Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни

Равниной Сахеля правит Иблис!

Внезапная тоска нахлынула не него, он укрылся в доме матери. Застал ее сидящей на корточках в тени шатра и починявшей свою старую одежду. Поклонился ей в ноги, но она не ответила на приветствие. Посидел немного, затем отправился внутрь, к себе в угол. Сменил одежду и услышал, как она идет на примирение:

— Не видала Сахара еще, чтобы гиблый дул в начале весны.

Известное дело: когда жители Сахары не могут найти подходящих слов начать разговор, всегда заворачивают про погоду… Он не ответил ей, было слышно, что она передвигается в противоположный угол. Собрала топливо для огня, принялась готовить пищу. Он вылез из своего укромного места и расположился по соседству с опорным столбом. Приспустил покрывало на глаза, но оно не скрыло от него вида уходящей ввысь вершины Идинана. Она все так же была окутана собственной вечной чалмой. Высокая, надменная. Замкнутая и печальная. Отвернувшаяся от своего несчастного южного собрата. Вождь Адда говорит, такова судьба всякого, кто себя заложил и душу свою продал за что-нибудь. Южная вершина, кажется, более счастлива, несмотря на жестокость южного ветра и напор песка. Да, нет в мире несчастнее Идинана!

Она поставила перед ним блюдо с едой, как вдруг появился дервиш. Уставился на него своими косыми глазами, отер ладонью свисавшую с губ и блестевшую нитку слюны и разгневанно произнес:

— Сколько раз обещал, что возьмешь меня с собой в горы, и все напрасно? А?

Удад рассмеялся в ответ, предложил:

— Оставь споры на потом, давай лучше пообедаем. Поешь со мной?

— Не хочу я твоей еды. Я хочу, чтоб ты ответ мне дал.

Удад подумал немного и решил повесить причину на шею гиблому:

— Ветер. Гиблый ветер всему причиной. Жители Сахеля не знают, как с ним на равнине бороться, тем более им не под силу с ним на горных вершинах справиться.

Дервиш молчал, Удад порадовался было своему ответу и продолжил:

— Давай пообедаем сейчас с тобой вместе, а потом насчет горы потолкуем. Раздели трапезу со мной!

Дервиш присел на корточки рядом, но заявил сухо:

— Не разделю я твою трапезу.

— Сыт, что ли?

— Нет. Голоден я, но на равнине оставаться не желаю.

— Не понимаю…

Собеседник подумал, потом заявил:

— Если ты обещаешь мне сейчас в последний раз, что возьмешь меня в горы, я тебе одну тайну открою.

Удад рассмеялся вновь и протянул руку за ложкой, а дервиш гнул свое:

— Если ты обещаешь мне вот сейчас, еще раз, я тебе сообщу одно интересное дело.

Вот так вот болтливая птица говорила одной из жен Танис [67], когда бедняжка задумала было дочкиного мяса отведать, да?

Дервиш впервые рассмеялся, потом воскликнул:

— Попал. Попал! Именно так. Именно так ты сам сделаешь спустя немного. Ха-ха-ха!

Они дружно расхохотались, однако Удад улучил момент, когда дервиш зазевался, и взял кусок с блюда, принялся жевать. Дервиш наклонился к нему и зашептал что-то на ухо, Удад отпрыгнул назад и спрятал голову за занавеской. Скорчился пополам, и его вырвало.

Он обучил его пению и лазанью по горам. Он обучил его жизни. Но воочию он его так и не увидел. Он впервые услышал его, когда пас козлят мальчишкой в долинах Матхандоша [68]. День брал свое, а извечный палач Сахары драл шкуру своими огненными плетьми. Он примостился в тени высокой акации, одетой в густую зеленую шубу, а козлята сгрудились вокруг в плотный клубок. Задул южный и обжег его огнями раскаленных, далеких пустынь… Он отпил из фляги и окропил капельками лицо, однако южный не отставал, надо было ползти, искать убежища в пещерах. Он прогнал козлят в долину, а сам полез вверх по диким черным уступам, пока не добрался до краев, где водились пещеры и всякая чушь. Он залез в одну из таких пещерок и обнаружил, что у нее с разных сторон два входа. И хотя южное отверстие выходило прямо навстречу нещадному гиблому ветру, пещера тем не менее превращала сплошной жар с юга в череду прохладных волн. В пещерах всегда холодно. Он растянулся на сыпучем прохладном ложе ее недр, наблюдая за несчастными козлятами, перебиравшимися по уступам севера, чтобы попасть в пещеру — окутанную полумраком, растянувшуюся длинной темной кишкой аж до другой стороны горы. Здесь, на противоположных крутых стенах первобытные люди чертили свои цветные рисунки. Жирафов и газелей. Единорогов и баранов. Хитроумных охотников в масках, и богов с открытыми лицами. На верхних изображениях, на каменном потолке пещеры предки начертили ряды символов и пророчеств Тифинага [69]. Волшебные заклинания и указания для ищущих колодцы с водой. В детстве мать, как только он начал ходить, принялась водить его за руку, чтобы показать ему Сахару и пещеры. Обходила с ним эти разрисованные стены и говорила, что вот оно, то, с чего начинается всякое дело и время. Долго рассказывала ему о вымерших животных, о смыслах символов и слов. Рассказала ему легенду о всех зверях и всех людях, которую предки записали на стенах пещеры. Затем взяла его за руку и вернулась домой, чтобы научить его читать слога древних знаков, произносить вслух отдельные буквы, разбирать письмо Тифинаг.

С той поры он норовил улизнуть в скалы всякий раз, когда перебирался в новую долину — чтобы поискать в камнях следы неведомого и прелестного. Он гладил плоскости скалистых панно, отряхивая пыль и грязь, чтобы добраться до изображений, найти сокровище. Возвращаясь домой, рассказывал ей об увиденном на плитах предков. Она поощряла его, благословляя эти шаги, говорила: «Нет в том для тебя никакого страха, если ты корни свои ищешь». Он не понимал. Он не задавался целью понять. Много времени пройдет, когда он, наконец, осознает, что у всего этого есть связь с его неизбывной тоской по прошлому и тайная жажда к неведомому…

Поднялось марево, и земля как будто закипела. День замер. Сахара затихла, покорилась произволу палача.

Посреди этого глубокого покоя, в таинственной необъятной тишине он услышал мелодию. Поначалу принял ее за отвратительный голос южного ветра, пробирающегося в расщелинах гор и пустотах пещер. Но печальное пение становилось звучнее и четче, по мере того как стихал ветер, и день проваливался в тишину и небытие.

Странная мелодия… Грустная — словно вырастает из необъяснимости пустыни и величия гор. Пробуждает в груди тайное уныние и рождает дикую страсть. Говорит о неведомом и навевает тайну о жизни и смерти. То отдалится вдруг и исчезнет, то опять зазвучит с новой силой, так что покажется, будто райская птица примостилась где-то над головой. Больше всего поражала его та способность, с которой она переключалась с одной мелодии на другую. Каждая новая мелодия была грустнее и притягательнее предыдущей. Голова шла кругом от этой тоски и страсти, он шевельнулся, пополз в поисках выхода из пещеры. Зной обжигал ему ступни, он вернулся, отер и облизал ноги. Подождал до вечера и вылез, чтобы возобновить свои поиски. Однако птица перестала петь и исчезла.