Кеннет Уайт - Дикие лебеди

Французское и английское названия лосося — “saumon” и “salmon” — восходят к латинскому глаголу salire, прыгать. Рыба, выпрыгивающая из воды... Чинук, Тайи, Киннат, Кохо, Синяя спина, Нерка, Горбуша, Большой Глаз, Пес, Кета, Красная, Мазу, Стальная голова... [13] Автор использует местные названия лососевых рыб у разных народов тихоокеанского региона. К примеру, “Чинук” — канадское название, которое, помимо рыбы, означает также “сухой теплый ветер”, а также язык, используемый охотниками (он представляет из себя смесь индейского наречия и английского языка). Русское название “горбуша” по смыслу почти полностью совпадает с франко-канадским “Le bossu” (“горбатый”), а название “красная” (обозначающее нерку), точно так же соответствует американизму “cherry” (“вишневая”). “Le chien” — “пес” — называется в Канаде кета; “Sockeye” — “Большой глаз” — нерка. Прим. перев.

Когда около полуночи покинул таверну и возвратился на Кошачью улочку, я пережил пять минут любви с грациозной красоткой с золотыми глазами и черной шерсткой, которая, завидев меня, повалилась набок у моих ног и принялась восхищенно мурлыкать.

Должно быть, от меня пахло лососем...

Красноватый осенний туман, проблески голубизны на волнах океана, заснеженные вершины на горизонте... Я покинул Кусиро ранним утром: улицы еще были затоплены туманом, сотни ворон бродили по ним в поисках съестного. Когда же солнце рассеяло туман и над головою раздвинулось синее небо, отчетливо стал виден светлый берег: корабли на якоре, журавли, грациозно переступающие в поисках ракушек...

В местечке Итозава я зашел в кафе с большими окнами на море, уселся возле окна перед чашкой чаю и, раскрыв книгу айнских песнопений, вскоре натолкнулся на Песню птицы, красной как кровь:

Ясно была различима

Восходящая

Вдоль русла реки

Узкая тропка света...

Тронувшись в путь, я все время думал об этой алой птице и дорожке света вдоль берега волшебной реки. Вся эта местность похожа на заповедник птиц: и хотя таковой вряд ли существует в действительности, в нем, по счастью, нет и большой нужды. Время от времени я видел журавлей, вышагивающих с неописуемой грацией в искрящейся тишине, потом — целую стаю серых цапель, будто сотканных из дыма, отразившуюся на поверхности тихих вод. Вспомнился японский иероглиф, обозначающий “грациозность”: клыки хищника и летящая птица...

Аккеси, местечко на краю мыса, выдающегося в море, названием своим обязано айнскому слову, которое значит “устричное место”. Здесь в порту было полно кораблей, промышляющих комбу, водоросли, которых много возле островов Курильской гряды, уже не японских, а русских.

Вновь журавли, поднимающиеся над волнами увядшей травы; дикие утки, пролетающие над болотом… Пляж, вытянувшийся дугой черного песка...

До Немуро я доехал автобусом.

Когда я зашел на вокзал Немуро, чтобы справиться о поездах, следующих в Вакканай (если я не увижу лебедей, то отправлюсь туда), я заметил впереди себя парня в куртке, на которой была надпись: “Too fast to live, too young to die” (“Слишком быстрый, чтобы жить, слишком молодой, чтоб умереть”). Если внимательно относиться к тому, что написано на куртках японских парней, вы получите поучительный психологический материал.

Но больше всего на железнодорожном вокзале в Немуро меня потряс краб, висящий над кассами. Нет, он не шевелился, как механический краб в Токио, довольно и того, что он был здесь, на вокзале. Просто сюрреализм какой-то! Настоящих крабов я нашел потом чуть дальше, в Крабовом переулке (на плане города это место, кажется, было обозначено как Проспект генерала Ватанабы). Тут был целый ряд крошечных кафе с кипящими котлами и крабы — еще живые, словно слепцы, ощупью пытающиеся отыскать путь к морю, пока клиент ждет. Я прогуливался, не ожидая ничего неожиданного от этого места, как вдруг молодая женщина в толстом резиновом переднике появилась из клубов пара и, подойдя ко мне, сунула под нос огромного красного краба.

— Ханасакигава, — произнесла она и залилась смехом.

Должно быть, у меня был совершенно сбитый с толку вид, что соответствовало действительности. Она показала пальцем на меня. Потом на себя. Потом на краба. Потом снова залилась смехом вместе с другой поварихой, которая стояла в стороне, руки в боки.

— Ханасакигава! — повторила она и снова показала пальцем на себя, а потом на краба.

— А-а! — произнес я и тоже засмеялся, не понимая, чем все это обернется, но желая продлить удовольствие, явно зачуяв в этой игре чувственный намек. И я показал пальцем на краба. А потом на нее.

— Хай! — воскликнула она и, сунув мне в руки подарок — краба, быстро исчезла, чтобы вновь приняться за работу.

Позже я узнал, что “ханасакигава” означает “открывающийся цветок” или что-то в этом роде. С огромным красным крабом в благодарных ладонях я спустился к порту и, прислонившись спиной к вороту, разломил краба надвое и устроил себе маленький пир.

В это время солнце, красное как никогда, садилось в море, и в небо над городом выползала полная холодная луна. Я думал о лебедях. Я представлял их там, на просторах Сибири, собирающихся в стаи перед перелетом: теперь, когда лютый холод пронизал все небо над ними, они устремятся к солнцу, пролетят над Енисеем, над Байкалом, над Маньчжурией...

И под полной луной Немуро, в холодном одиночестве ночи на берегу океана, я вдруг ощутил странную легкость — быть на земном шаре, который при свете дня и во мраке ночи все еще остается, вопреки всему, таким прекрасным.

Той же ночью, только позже, в гостиничном номере, я подумал о том, что в XVIII веке, когда серьезные философские вопросы еще обсуждались публично, лебеди оказались в центре дебатов о диком и прирученном, варварском и культурном, “примитивном” и “цивилизованном”.

Бюффон [14] Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707—1788). Французский ученый-естествоиспытатель, директор Ботанического сада в Париже. Главный труд — “Естественная история” (36 тт.). Прим. перев. был горячим сторонником благоустроенной, преображенной природы: “Как она прекрасна, преображенная Натура! Как заботою человека возвышается она, как пышно расцветает!” В то же время он признавал, что вмешательство людей может быть чрезмерным и, восхищаясь тем, сколь много дало цивилизации одомашнивание таких животных, как лошадь, корова, собака и овца, он восхищался и втайне даже любовался их неукрощенными собратьями, обитающими в диких, отдаленных местах, в жарких пустынях и недоступных горах.

Как лебеди, к примеру.

Это явственно ощутимо в таком показательном сочинении, как “Естественная история птиц”. В полном издании in folio XVIII столетия, которое я проштудировал в библиотеке Сорбонны в Париже, есть одна-единственная иллюстрация: гравюра, изображающая ручного лебедя (возможно, даже с подрезанными крыльями), плавающего в бассейне у начала величественной лестницы в королевском парке. Однако содержание книги уводило мысль в совершенно иное, гораздо более захватывающее и объемное измерение, служа извинением этой “идиллической картине”.