Эмэ Бээкман - Возможность выбора

Орви вылезла из постели, проковыляла из комнаты в комнату и на обеденном столе обнаружила записку, нацарапанную рукой Лулль: «Поздравляем! Торт будет вечером».

С Реди можно будет обо всем договориться, далась же ему эта затея тянуть Орви в институт. Орви до тех пор расчесывала свои длинные светлые волосы, пока они не наэлектризовались и не встали дыбом. Настроение поднялось. Тихонько напевая, Орви прошла в кухню и достала еду. Она жевала так медленно, как только могла: когда человек наполняет желудок, он может не заниматься зубрежкой.

Услышав звонок, Орви оживилась и побежала открывать, но, увы, за дверью никого не было. Она уже собралась захлопнуть дверь, как вдруг заметила на коврике подарок.

Там стояло плетеное лукошко, до краев наполненное огненно-красной земляникой. К ручке был прикреплен венок из одуванчиков.

Орви отнесла лукошко в комнату и, затаив дыхание, уставилась на него как на чудо.

В лукошке не было ни записочки, ни открытки. Но Орви не сомневалась, что это дело рук Реди.

Орви бережно поставила лукошко на обеденный стол и застыла в благоговении, как перед алтарем.

Орви до сих пор не понимает, почему, глядя на лукошко, она расплакалась. Может быть, где-то в подсознании возникла смутная догадка: что-то очень важное и значительное в жизни пройдет мимо нее. Орви всхлипывала, ей хотелось что-то сделать, немедленно стать лучше, но как? Орви схватила ножницы, собираясь остричь волосы, но рука остановилась прежде, чем дурацкая идея была приведена в исполнение. Что это даст ей! Где взять бескорыстие, готовность пожертвовать собой, все то, что облагораживает душу человека? Не стоит увлекаться высокими понятиями — Орви прекрасно сознавала, что уж она-то была бы неспособна придумать и сделать такой подарок. Даже для Реди.

К вечеру одуванчики завяли. Орви, забыв свои дневные печали, с удовольствием уплетала розы из крема.

Реди сдал экзамены блестяще, остальные тоже выкарабкались, а затем веселой гурьбой все собрались в школьном дворе.

Настроение было отличное, они шутили, толкались, а Реди обхватил Орви и закружил ее.

Орви вырвалась, ей казалось, что из всех окон школы за нею следят сотни глаз. Однако хмурый вид Орви ничуть не омрачил настроение Реди.

— Ты не представляешь, Орви, как ты меня выручила. Когда я шел отвечать, я думал о тебе, и слова полились как будто сами собой!

Реди говорил так громко, что всем было слышно.

Орви вспыхнула.

Самое язвительное существо из их класса, злюка Эва, подколола Орви:

— Реди — очень милый ребенок. Ему бы деревянную лошадку и коротенькие штанишки!

После слов злюки Эвы Орви взглянула на Реди по-новому. Мальчишка, как есть мальчишка. Угловатый, непоседливый, посреди серьезного разговора может без причины расхохотаться; найдет на него настроение — закружится на одной ноге, гоняет камушки на улице, хоть давай ему в руки обруч с палочкой. Румяные щеки, рот маленький, пунцовый, мягкий подбородок, даже вьющийся чуб Реди стали вдруг раздражать Орви.

Когда они с Реди плелись к дому, Орви не выдержала.

— Какой ты все-таки ребенок, — сказала она с вызовом. Реди заразительно рассмеялся, ему и в голову не пришло, что за словами Орви кроется глубокая досада. Как будто специально, чтобы поддразнить Орви, он положил портфель себе на голову и запрыгал, как пацан.

— Подрасту, подрасту, стану дрях-лым ста-ри-ком! — напевал он в такт прыжкам.

Орви даже теперь, задним числом, чуть не рассмеялась, представив себе, как Реди на экране телевизора вдруг отрывается от пола, скачет среди макетов и выкрикивает: «Стану дрях-лым ста-ри-ком!»

В тот раз, возвращаясь из школы, Реди, вдосталь напрыгавшись, взял Орви под руку, вздохнул, причем никакие заботы не омрачили его лица, и сказал:

— Когда-нибудь мы оба с тобой будем стариками, самыми настоящими стариками. Ты седая, и я седой. И будет у нас десять детей и пятьдесят внуков. А мы будем без конца ворчать и брюзжать, что молодежь нынче никуда не годится. Для виду мы состроим мрачную мину, но на самом деле будем думать: пусть уж эти проказники бесятся сколько им влезет, это же так весело. Но мы не перестанем охать и ахать и все будем говорить: «А вот в наше время…» А потом, когда мы наохаемся для приличия, я скажу тебе самую важную новость: «Орви, я люблю тебя!»

Сказав это, Реди остановился, отшвырнул портфель к забору, зажал лицо Орви в своих ладонях и громко поцеловал ее прямо в губы.

Какая-то полуслепая старуха палкой ткнула Реди в ногу.

Они стояли посреди тротуара.

Маркус был совсем юнцом, когда впервые узнал Сулли поближе. Он был почти еще в том возрасте, когда его ровесники разоряли птичьи гнезда, и потому частые намеки деревенских парней в адрес Сулли, как правило, проскальзывали мимо его ушей. Если же имя Сулли временами приходило парню на ум, то, вероятно, лишь потому, что его притягивали те таинственные, неопределенные и странные слухи, которые окружали имя девушки.

Как-то субботним вечером, это было давно, Маркус прервал еду, швырнул кусок хлеба в ведро для свиньи, вылил из стакана остатки молока коту, насухо вытер жирный нож, сложил его и сунул в карман. Достав из-под кровати сапоги, соскоблил с них на крыльце грязь и, не вымыв ног, обулся (дорога все равно пыльная, можно будет ополоснуть ноги в речке). Покончив с этим, он заявил матери:

— Я пошел на танцы.

Маркус танцевать не умел, но вечеринку устраивали на гумне соседнего хутора, электричества там не было, да и кто станет пристально следить за тем, кто как передвигает ноги по выщербленному земляному полу.

Сулли тоже явилась на танцульку.

Будучи старше Маркуса на четыре года, Сулли была очень женственной. Высокая грудь, тонкая талия, покатые плечи и иссиня-черные волосы, о которых на деревне ходили разные слухи, упоминали даже такую ужасную вещь, как краска для волос. Зато никто не сомневался в неподдельности ее глаз. На деревне все до последнего пса знали, что уж фокусников-то тут не водилось. На деревне известно, что уж глаза-то подделать у нас никто не сумеет. Маркус только раз заглянул в огромные бездонные глаза Сулли и почувствовал, что он окончательно потерял голову. Если же человек потерял голову, то ему нет никакого смысла считаться с мнением других. Маркус разошелся вовсю, танец за танцем он заключал Сулли в объятья и водил ее по утрамбованному полу гумна. Маркус танцевал старательно, будто выполнял тяжелую работу, а работу он не привык бросать на половине. Время было серьезное, парнишка оставался на хуторе за взрослого мужчину. В те дни как раз шло создание колхозов, и Паула хотела спасти все, что было возможно. Чуть ли не через день под вечер запрягали лошадь, они с Паулой переносили в телегу добро, и Маркус отправлялся в поселок. Не счесть, сколько ночей пришлось трястись парню в телеге в обществе свиных окороков, бараньих туш, зарезанных кур, кадушек с маслом или мешков с шерстью. На Маркуса можно было положиться, он не дрейфил, проезжая даже через темный лес, а к рассвету всегда добирался до поселка и останавливал лошадь у дома дяди. Пока дядя, накинув на плечи поношенное пальто, из-под которого выглядывали кальсоны, спускался с лестницы, Маркус дымил самосадом.