Эмэ Бээкман - Возможность выбора

— Здравствуй, Орви, — отчетливо произнесла женщина.

Хотя Орви боялась сумасшедших, у нее не было оснований считать женщину ненормальной. Откуда незнакомка знает ее имя? В лице женщины чудилось что-то знакомое, но снег мешал рассмотреть ее получше, а может, Орви просто не решалась заглянуть ей в глаза. Девушка выжидательно остановилась, ее взгляд задержался на воротнике женщины. На плечах незнакомки болталась мокрая от снега черно-бурая лиса со слипшейся шерстью. У лисы не было хвоста. На голове поблескивали стеклянные глаза, на каждом — по капле растаявшего снега.

Женщина поднесла к самому лицу сумочку и начала рыться в ней. Наконец она протянула Орви фотографию, вложенную в кожаную рамку, покрытую целлулоидом. На ней была молодая женщина с чернобуркой на плечах, в шляпе с широкими полями, на руках грудной младенец. Фотография производила странное впечатление, так как женщина в зимней одежде держала ребенка, на котором были лишь ползунки и слюнявчик.

Глаза ребенка и стеклянные глаза чернобурки блестели одинаково. Орви, прикрывшись рукой от снега, рассматривала фотографию. Снимок казался ей знакомым. Но почему, она никак не могла припомнить.

— Это ты у меня на руках.

Орви пожала плечами. Эта женщина здесь, в снегопаде, вполне могла быть постаревшим двойником той, что глядела с фотографии, да и лиса на ее шее была, пожалуй, та же, хотя в водовороте времени она и лишилась своего хвоста. Но почему этот младенец — непременно Орви? Орви казалось, что все младенцы на одно лицо, она бы даже не смогла толком распознать, мальчик или девочка у женщины на руках.

Орви вернула фотографию.

На лице незнакомки появилось какое-то просительное выражение. «Мошенница, вымогательница, аферистка», — мелькнуло у Орви в голове. Где-то рядом будто зажегся и тут же погас предупреждающий красный огонек: откуда вдруг взялась эта женщина? Такая не может быть ее, Орви, матерью. Какая чушь! Завтра ей на пятку наступит какой-нибудь мужчина и провозгласит себя ее отцом.

— Это долгая история, — сказала женщина. — Не знаю, уместно ли все объяснять.

— Я не имею к этой фотографии ни малейшего отношения, — резко ответила Орви, собираясь бежать. Она боялась услышать какую-нибудь душещипательную выдуманную историю. Орви не умела разбираться в людях и поэтому чувствовала себя неуверенно. Если этой женщине что-то надо, пусть обращается к Лулль.

— Ты не узнаешь свою маму? — со слезами спросила женщина.

— Моя мама умерла, — решительно ответила Орви. Она почти ненавидела эту женщину, пусть только она попробует хоть полусловом задеть ее маму, вязавшую белую шаль!

— Погоди, — попросила женщина, медленно отступая назад.

Орви нехотя осталась на месте.

— Я не знаю, как тебя убедить, — пробормотала женщина. — Ты меня не знаешь или не хочешь иметь со мной дела. Ты, безусловно, права. Ты можешь в любую минуту спросить: а раньше? А до сих пор? Почему теперь? Знаешь, мне и самой иногда кажется, что там, на снимке, кто-то другой, вовсе не я. Когда-нибудь ты поймешь, когда станешь постарше. Я знаю, нравоучения никого не заставят одуматься. И мне моя мать в свое время говорила, дескать, когда-нибудь ты поймешь, что натворила, но какая теперь от всего этого польза?

Речь женщины была медленной и путаной, как лохматая веревка, и Орви казалось, что эта веревка обвивает ее ноги. Орви боялась, что женщина сейчас схватит ее за руки, и тогда ей уже не избавиться от незнакомки. Орви не знала, куда ей смотреть. Стеклянные глаза чернобурки сверкали. Женщина подняла руку, смахнула с воротника снег, запихала под платок мокрую прядь волос и погладила свои брови, будто хотела заставить Орви посмотреть ей в лицо.

Много лет спустя, когда Орви в общежитии наблюдала за Лаурой, она снова и снова вспоминала молящий взгляд этой женщины. Если радость и ненависть имеют тысячу оттенков, то покорность всегда на одно лицо. Истины бывают разные, не так просто составить правила жизни. Вполне возможно, что покорность особенно ненавистна тому, кто сам страдает из-за своей рабской сущности.

Там, на аллее, под мокрым снегом, Орви и подумать не могла, что ее неприязнь к Лауре возникнет именно в это мгновение. Странно, что отношение к некоторым людям складывается иногда задолго до того, как их встретишь. Стоит ли удивляться, что люди влюбляются с первого взгляда и могут почувствовать непреодолимое отчуждение после первого легкого пожатия руки.

Орви не топала ногами, не размахивала руками, зато она грубо сказала незнакомой женщине:

— С чего это вы решили, что я поверю вашим словам? Вы седьмая или восьмая женщина, кто предлагает мне себя в матери.

Лицо женщины задергалось, в ее покорных глазах на мгновение мелькнуло что-то хищническое.

— Ты права, — ответила, всхлипнув, женщина. — Мать никогда не должна отдавать своего ребенка.

Орви боялась слез. Она не привыкла никого утешать. Дома царили другие нравы. Лулль всегда говорила: выплачь свои слезы, потом снова проглянет солнце. Те несколько лет, которые Орви провела после смерти мамы, вязавшей белую шаль, у тетки, она была для старой девы скорее забавным зверьком. Ее кормили строго по часам, за ней следили, ее понукали и заботились, чтобы постель всегда была чистой и мягкой. Никто не прижимался своей щекой к щеке Орви, никто никогда не говорил, сочувствуя ей от всего сердца: не надо плакать, все вовсе и не так страшно, пройдет.

Орви знала, что когда жалеешь других, то и самой становится легче, гораздо хуже, если стоишь молча, как чурбан, а руки свисают, как плети. Перед тобой выбор: либо ты проявишь сочувствие, либо тебя будут терзать угрызения совести.

Орви предпочла последнее. Сделав несколько бесцельных шагов справа налево и слева направо, так что мокрое месиво брызнуло вверх из-под ног, Орви словно скинула невидимые путы и бросилась бежать. Со стороны, наверное, казалось, что бег ее легок, как у лани, но сама Орви чувствовала, как земля всасывала в себя каблуки ее резиновых сапожек.

Ту чужую женщину с бесхвостой чернобуркой на шее Орви никогда не могла забыть окончательно. Орви не решилась никому доверить свою тайну, ей было стыдно. Лулль? Она бы рассмеялась и назвала происшествие на аллее сновидением переходного возраста. Отец бы, наверное, взбесился и стал клясться, что ее обманули. Кто знает, может быть, воспоминание о маме, вязавшей белую шаль, и померкло бы. Реди? Вероятно, он помчался бы сломя голову разыскивать незнакомую женщину. Только зачем? Кому бы от этого стало легче?

Подсознание говорило Орви, что не стоит подвергать потрясению ни себя, ни других. Кроме того, все это могло оказаться вымыслом нездорового человека, и тем глупее было бы потом расхлебывать заваренную кашу. Пусть мама, вязавшая белую шаль, продолжает оставаться на пьедестале.