Эмэ Бээкман - Возможность выбора

Маркус опрокидывал рюмку за рюмкой и поднимал кружку с пивом. Вскоре голова отяжелела. Он оперся лбом на руки и ясно увидел ржаное поле на родном хуторе и Эвальта Рауна. Тощий Эвальт носил очки, и его мать Маали без конца жаловалась на деревне, что, сидя за книжками, парень угробил свое здоровье.

Во время толоки Эвальт Раун воткнул вилы в землю и оперся на них, поджидая, когда подъедет отец Маркуса с телегой.

Отец Маркуса остановил лошадь. Эвальт Раун выпрямился, выдернул вилы из земли и воткнул их в ржаной сноп. Сноп взлетел в осеннее небо, отец подхватил его. Эвальт Раун нацепил на вилы следующий сноп, снова желтая кипа пролетела под пузатыми кучевыми облаками — вот тогда это и случилось.

Наверное, Эвальту хотелось показаться взрослым мужчиной, он поспешил, сноп взвился в небо, отец вытянул руки, и зубья вил тут же вонзились в его левую руку.

Отец выругался, приказал Эвальту подождать и перетянул рану шейным платком. Работа не ждала.

К вечеру рука вспухла.

На рассвете Паула разбудила Маркуса и велела ехать в поселок за врачом. Пока сонный Маркус возился, запрягая мерина, Паула бродила вокруг телеги и причитала:

— О господи, господи, синяя полоса поднимается все ближе к сердцу, все ближе к сердцу.

Маркус решил, что мать бредит от усталости. Какая там еще синяя полоса может подняться к сердцу!

Врач, услышав от Маркуса слова Паулы, приказал гнать лошадь.

Позднее Маркуса каждый раз распирало от злости, когда он встречался с Эвальтом Рауном. Эвальт Раун боялся Маркуса как огня и удирал от него во все лопатки. Однажды Маркусу удалось потопить лодку Эвальта. Обычно Маркус гнался за Эвальтом по берегу реки с комком земли или с булыжником в руках. Спина Эвальта не раз покрывалась грязью, следы от ударов камнями под рубашкой не были видны.

Снова и снова Эвальт Раун без оглядки удирал от Маркуса.

Снова и снова видел Маркус у него сзади под коленкой овальное родимое пятно. Во время бега родимое пятно то исчезало в складке кожи, то появлялось вновь. Казалось, темное пятно пульсирует.

Маркус пытался утопить свое свинцовое настроение в рюмке, но вливаемая в глотку жидкость сама застывала у него внутри, как свинец. Выбравшись после полуночи из прокуренного и шумного кабачка на улицу, он остановился под фонарем и посмотрел на свои руки. Они были свинцово-серыми.

С утра до обеденного перерыва Орви сидела за прессом. Правая рука двигалась, как пружина, продвигая на нужное расстояние полоску жести; слева падали в ящик отштампованные колеса для игрушечных автомобилей. После обеденного перерыва, который начинался в пол-одиннадцатого, все продолжалось точно таким же образом. Однообразно стучал штамп, через равные промежутки в ящик со звоном падали колесики. В первые дни Орви пыталась что-то напевать, ведь все равно никто не услышит, так как выстроившиеся в ряд прессы грохочут вовсю.

Первое время Орви радовалась, что попала именно на такую работу.

В половине четвертого она выходила из ворот завода, летнее солнце сияло в небе, впереди еще достаточно длинный день.

Наконец-то она чувствовала себя свободной и самостоятельной.

После смены Орви успевала даже на пляж, где выбирала среди дюн защищенное от ветра местечко. Хотя загар в такие часы уже и не приставал, все равно было приятно лежать, закинув руки за голову, и слушать рокот моря.

Реди она давно уже не встречала. Лулль наконец оставила Орви в покое, вероятно, исчерпала на этот раз свой запас нравоучений. Вначале, выставив Реди за дверь, она никак не могла остановиться — изо дня в день повторяла свои наставления, словно выплевывала изо рта обсосанные леденцы. Бесконечной темой ее разговоров были предполагаемые страдания, которые ожидали Орви, если она решится выйти замуж за Реди. Их младенцы орут ночи напролет как оглашенные, они без конца страдают расстройством желудка, бледная от недосыпания и непричесанная Орви только и делает, что стирает пеленки да плачет от жуткого безденежья. Реди дрожащими пальцами рвет на себе волосы, вскоре его терпение лопнет, и он отправится искать утешения к какой-нибудь новой девице.

Никто никогда не оставался верен первой любви, это Лулль знала наверняка.

Орви не спорила с мачехой — вернее, она не имела никакого желания ввязываться в словесные баталии. К чему? Разочарование лишало Орви сил. Почему Реди скрылся после первого серьезного поражения? Настолько-то и хватило его настойчивости? Орви совсем забыла, что она сама своим поведением подтвердила правильность решения, которое вынесла Лулль.

Чем больше дней проходило без Реди, тем сильнее ждала его Орви. Почему он не придет хотя бы тайком? Жестоко порывать отношения так резко! Неужели Реди нисколько не жаль девушки? Им следовало бы спокойно обсудить положение, может быть, подождать лучших времен. Даже постепенное отчуждение было бы легче вынести. Теперь же Реди дал понять, что он одним махом бесповоротно оторвал от себя Орви.

Временами Орви прислушивалась, затаив дыхание, к шагам на лестнице, но в то же время она боялась возможного появления Реди. На нее обрушилась бы несметная лавина упреков, а Орви не хотелось снова оказаться задавленной.

Поступив на работу, Орви каждое утро выходила из дома пораньше, она надеялась, что Реди ждет ее на углу, как прежде, в школьные годы. Временами Орви пыталась смеяться над собой — едва она избавилась от опеки мачехи, как жаждет слушаться Реди, мечтает, чтобы он лепил из нее то, что ему хочется.

Орви старалась внушить себе, что они оба — и Реди и Лулль — пренеприятные упрямые типы, только и мечтают навязать другому человеку свою волю. «Однако нет, — тут же поправляла себя Орви. — Реди все же лучше».

Тот дорог, кто недосягаем.

Постепенно Орви стала свыкаться с тем, что Реди намеренно избегает ее. С каждым утром становилось все темнее, а вставать было все тяжелее, и Орви перестала ждать Реди на углу.

Однажды утром Орви заметила, что она уже не замедляет на углу шагов. Орви стало стыдно, и она поспешила объяснить свое равнодушие усталостью, вызванной тяжелой работой.

Странно, что такая простая работа казалась в последнее время столь утомительной. Постепенно пресс обретал над Орви все большую власть и все сильнее ее раздражал. Ей уже не приходило в голову мурлыкать песенку в этом грохоте.

Прежде Орви думала, что станок стучит, как сердце. Теперь же при каждом ударе она ощущала, что толстый бетон под ее ногами трясется, как холодец. Иногда Орви казалось, что трясется все ее тело, словно ее без конца донимает лихорадка.

Продукция, ради которой Орви ежедневно все рабочие часы двигала рукой, будто пружиной, представлялась ей дурацкой и никому не нужной. Все равно любой мальчишка, получивший игрушечный автомобиль, тут же распотрошит его. Колеса, которые штампует Орви, затеряются в песочнице или закатятся куда-нибудь под шкаф.