Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы

Из впечатлений и воспоминаний детства рассказы складываются, точно рисунки в калейдоскопе. Поворот — и из тех же цветных осколков получается новый рисунок. Так меняется угол зрения, и возникают две разных новеллы о бродячих лудильщиках: одна о гонимых, другая о странниках.

Рассказ «Хорошие дети», в котором берет начало тема сельской жизни и детства, открывает цикл лирических новелл. К последнему принадлежат рассказы от первого лица из «Историй Артамилы» и все пятьдесят маленьких новелл книги «Река». Написанные в разное время, они как будто рождены одним настойчивым желанием: найти скрытый рубеж, за которым осталось детство, переступить его и снова увидеть мир в его ослепительной новизне.

Предвосхищенная в «Хороших детях» и артамильских историях, пронизанная тем же чувством грусти, книга «Река» написана скорей по законам поэзии, чем прозы. Она заставляет вспомнить обжигающий холод весенней воды, вкус незрелого плода, запах травы. И первый страх, первую жалость, первые слезы бессилия. Как будто навеянные рассуждениями старого крестьянина из рассказа «А мы еще поживем» о людях, скованных земными страстями, и других, «легких», возникают новеллы о детях, выскальзывающих из жизни, «слишком» добрых, странных, непохожих на всех («Птицы», «Маленькая жизнь Пакито»). Воскрешая в памяти Мансилью своего детства, писательница поэтизирует чуждый суетности крестьянский труд, «суровый, но нежный» крестьянский хлеб, отдает дань любви жестокому, но ясному, «истинному» миру.

Совсем иначе, прибегая к карикатуре и гротеску, изображает Матуте буржуа и аристократов. Буржуа в ее романах и рассказах подобны лоснящемуся от довольства дону Марселино («Не мир, но меч»), — это маски хищности, алчности, духовной глухоты. Отмеченная печатью вырождения, живущая среди тлена, в который превратилась былая роскошь, но еще цепкая, еще диктующая свою волю — такова аристократия, олицетворенная в донье Пракседес. Она же господствует в доме, где задыхается тринадцатилетний Хуан, герой «Необычных мальчишек». Матуте намеренно противополагает этому миру духовной нищеты мир детства и предоставляет острому детскому глазу наблюдать, ясной душе судить фарисеев и торгашей.

Мигель Делибес, соотечественник Аны Марии Матуте, сравнил ее стиль с фейерверком. В самом деле, мир в прозе писательницы многокрасочен, пронзительно ярок. В нем нет только праздничности и умиротворенности. «Я пишу, — говорит Матуте, — чтобы побудить читателя задуматься, чтобы получить от него ответ, которого не знаю, чтобы протестовать».

© Составление, предисловие, иллюстрации, переводы, кроме отмеченных *, издательство «Художественная литература», 1977 г.

Моя бабушка была седой, и белая прядь над лбом придавала ей рассерженный вид. Почти всегда она опиралась на бамбуковую трость с золотым набалдашником, хотя была крепка, как породистый конь. Разглядывая старые фотографии, я нахожу в ее тяжелом, бледном лице и в серых глазах, окруженных тенями, какие-то наши с Борхой черты. Борха, должно быть, унаследовал породу и жестокость. Я — бесконечную печаль.

Бабушкины руки — костлявые, с узелками, но еще красивые — были усеяны кофейными пятнышками. На указательном и безымянном пальцах правой руки она носила кольца с огромными, мутноватыми бриллиантами. После еды бабушка подвигала качалку к окну своего кабинета (духота, горячий влажный ветер бесчинствует в агавах или гонит листья каштанов по земле, к миндальным деревьям, и вздутые свинцовые тучи гасят зеленый блеск моря) и разглядывала в старый театральный бинокль, инкрустированный фальшивыми Сапфирами, белые домики на откосе горы, где жили арендаторы, или море, где не ходили корабли и совсем не было тех ужасов, о которых нам рассказывала ключница Антония. («Говорят, там, у них, целые семьи вырезают, монахов стреляют, выкалывают им глаза… бросают людей в кипящее масло… Господи, смилуйся над ними!») Невозмутимая, как всегда, бабушка слушала зловещие рассказы, только глаза ее сдвигались еще ближе, словно брат и сестра, делящиеся страшной тайной. Мы четверо — бабушка, тетя Эмилия, мой кузен Борха и я — изнывали от жары и одиночества и жадно ждали хоть каких-то вестей (война началась месяца за полтора) здесь, на острове, в самом затерянном на свете уголке — в бабушкином доме. После обеда бывало тише и тревожней всего. Скрипела качалка в кабинете, и мы представляли, как бабушка шпионит за женщинами с откоса и тусклое солнце дробится в огромных бриллиантах. Она часто говорила, что разорена, и клала в рот одну из бесчисленных таблеток, томившихся в темных флаконах на комоде, и тени четко проступали у нее под глазами, а зрачки подергивались студенистым налетом усталости. Она становилась похожа на побитого Будду.

Помню, Борха, словно по команде, срывался с места, когда бамбуковая трость, скользнув по стене, падала на пол. Его длинные темные руки с большими, как у бабушки, суставами, устремлялись вперед (только это и взрывало невыносимый покой ненужной сьесты), и воспитанный мальчик кидался к непослушной трости, чтобы слова прислонить ее к стене, к качалке или к бабушкиным коленям. Когда мы — тетя, Борха и я — собирались в кабинете, как на королевском приеме, говорила только бабушка. Говорила она без интонаций, и, кажется, никто ее не слушал, каждый был поглощен скукой или самим собой. Я ждала знака Борхи, чтобы улизнуть. Тетя Эмилия часто зевала, не открывая рта — только сжимались ее большие челюсти, дергались молочно-белые щеки и увлажнялись маленькие глазки с розовыми белками. Раздувая крылья носа, стискивая зубы, она старалась изо всех сил не открыть рта — с открытым ртом зевали те, с откоса. Время от времени она говорила: «Да, мама», «Нет, мама», «Как хочешь, мама». Только это и развлекало меня, пока я ждала, что Борха чуть-чуть поведет бровями, — такой у нас был знак.

Борхе было пятнадцать, мне — четырнадцать. У бабушки мы очутились не по своей воле, и оба не находили себе места в маслянистой тишине, в лицемерном покое острова. Мы приехали на лето, и вдруг началась какая-то призрачная война — она была и далеко и близко и представлялась, быть может, особенно страшной, потому что мы ее не видели. Наверное, Борха ненавидел бабушку, но притворяться он умел. Мне кажется, с самого раннего детства кто-то привил ему притворство. При бабушке он был благонравен, кроток и прекрасно разбирался в словах «наследство», «деньги», «земля». Да, он умел стать кротким, когда нужно — перед кем-нибудь из взрослых. Но никогда в жизни я не видела такого отпетого вруна, предателя и мошенника; никогда не видела я и такой безысходной тоски. Перед бабушкой он играл невинного, благородного отрока; на самом же деле — Борха, Борха, только сейчас, наверное, я начинаю тебя любить! — он был слабым и надменным, ни во что не верил и слишком много знал.