Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы

— Ну что ж, раз нельзя, значит, нельзя. Там на двери вот такая шпорища, чтобы войти, надо ее сбить, а если ее сбить, знаешь, что потом будет Хуану?

Андрес говорил это уже раззадоренный Гальго, ему не терпелось увидеть, как Хуан засмеется и, не в силах сдержаться, проговорит:

— Мне? А что мне может быть?

Гальго подталкивал их в гущу колючек, которыми заросла роща; они впивались им в бока, стоя на страже старых обычаев, порядков, привилегий того, кто еще способен был перебить всех дроздов и летучих мышей, ожесточить всех мальчишек.

Хижина и роща как бы уменьшались, будто за эти четыре дня весь ночной мир сжался.

— Это здесь старик обделывал свои делишки. Черт возьми, мог бы и раскошелиться, — сказал Гальго.

Но когда сбили висячий замок (или шпорищу, как назвал его Андрес) и хижину осветили карманным фонариком, Гальго онемел от изумления: кровать здесь была умопомрачительная — с золотыми узорами, красными розами и львиными лапами, тусклыми от пыли. Из-под матраца торчали уже заржавевшие пружины и клочья сгнившей шерсти, а сам матрац напоминал плащ поверженного, истекающего кровью короля, раненного в пустыне. Гальго устремился к матрацу и рухнул на него, как подрубленное дерево. Туча насекомых: золотых, синих, зеленых — целая армия увядших звезд — взметнулась вверх к паутине, этим зловещим ловушкам, покачивающимся от малейшего движения дикаря, который никогда не был мальчиком. Лежа на матраце и задыхаясь от смеха, он сказал, обращаясь к Хуану:

— Приведешь сюда свою маму? Она еще ничего.

Хуан испугался, что Гальго говорит всерьез, а он не сможет этого сделать, потому что давно уже не существовало ни зелья, ни колдовства, с помощью которых дон Анхелито (судя по его рассказам) подносил дедушке женщин на золотом подносе. Всего этого уже нет. Разве только мамины снотворные таблетки. Но они не помогут. Да и мама где-то далеко. Возможно, он еще когда-нибудь ее встретит, но скорее всего потерял навсегда: она висит на телефоне и мечтает создать новую жизнь, находясь в плену у зеркал, перед которыми расправляет юбки и причесывается. И мимолетное желание защитить ее тут же погибло, раздавленное множеством разумных доводов, рассуждений о порядочной любви, поцелуев на рассвете и перед сном, упреков и ласковых слов.

— Принеси бутылку, — сказал Гальго, хотя пьяницей не был.

В тот вечер они как бы заключили между собой союз и скрепили его, отхлебнув по очереди из горлышка.

Дом, который знал Гальго, казался более реальным, более заманчивым по сравнению с хижиной в тополиной роще. И хотя они ходили туда всего два раза, дон Анхелито узнал об этом, увидев их, и примчался взмыленный к стене гелиотропов, после того как дон Карлос ушел, собрав книги. Он сказал им:

— Паршивцы, вы забрались в хижину, сбили замок. Мало того, ходили к загородному дому.

— Да, да, дон Анхелито, дай руку, пойдем скорее, я сразу понял, чего ты хочешь. Ты хочешь снова побывать в хижине, идем, дон Анхелито, идем, ты расскажешь нам еще раз, что делал дедушка с женой угольщика, которой едва доставал до пояса. У нее была родинка между глаз, совсем как у индианок, которые их себе рисуют. Ты говорил, что она была иссиня-черная.

— Наверное, от угля, — засмеялся Гальго.

А дон Анхелито заплакал, закрыв лицо руками, и Гальго, видевший его впервые, положил ему руку на плечо и сказал без всякой насмешки:

— Полно, полно, дружище.

Дон Анхелито посмотрел на него сквозь раздвинутые пальцы, будто сквозь рваный веер, и проговорил:

— Что станет с миром в ваших руках?

Вот тут уж Гальго рассмеялся и сказал, что мир еле дождался, чтобы он наконец взял его в свои руки.

Дом, который знал Гальго, стоял на отшибе, среди нескольких берез; его заржавленные ворота открывались лишь для того, чтобы пропустить машины. Синяя крыша ничем не отличалась от крыш других домов. Свет в окнах не горел.

— Он зажигается только по ночам.

Они приехали туда на трех велосипедах: старом и новом Хуана (старый починил Гальго) и велосипеде Анастасио, шофера грузовика. Обычно в столь ранний час его велосипед стоял у будки. Гальго сказал: «К восьми мы вернемся». Но они вернулись гораздо раньше. В половине седьмого велосипед Анастасио снова стоял на своем месте, покорно прильнув к стене, будто не имел к ним никакого отношения.

— Нас никогда не впустят туда, — еле слышно прошептал Хуан на ухо Андресу. Но Гальго услышал.

— Впустят, если будут деньги. С деньгами все можно.

Гальго откроет им маленькую дверку черного хода. Так он обещал. И они смогут проникнуть еще в одну тайну, как проникали через пролом в стене гелиотропов. И вот они уже далеко, в грязном месте, где их окружали не привычные деревья, кусты и крапива, а разбитый асфальт, покрытый пылью, и где они, Хуан и Андрес, прятались под наглухо закрытым окном, через жалюзи которого не проникали ни свет, ни голоса, ни хотя бы отзвук безграничного блаженства Гальго. Гальго входил туда, его знали, он был взрослым. Гальго впускали внутрь через темную дверку, и там он носился галопом, словно горящий конь с полыхающей гривой, по райским просторам, таинственным и пока еще пугающим, заманчивым и вместе с тем ненавистным. С деньгами все можно, и Гальго входил туда со своими деньгами. Нет, не со своими, а с деньгами, спрятанными дедушкой в комоде вишневого дерева, над которым висело зеркало, где Хуан видел отражение своей будто отсеченной головы. Раньше деньги нужны были совсем для другого: чтобы за бутылкой анисовой настойки, тошнотворной и соблазнительной, вести жаркие споры, играть в замусоленные карты, курить американские сигареты (как говорил Андрес); украдкой делить деньги, держать необычные пари и слушать среди размалеванных лестниц бара забавные истории дона Анхелито, которого они поили мятным ликером при мертвенном освещении неоновых ламп, недавно приобретенных хозяином этого заведения. Да, прежде деньги нужны были совсем для другого.

Когда Гальго выходил из дома, Хуан вглядывался в его лицо, стремясь обнаружить в нем хоть какие-нибудь перемены. Но Гальго садился на велосипед Анастасио как ни в чем не бывало. Он выходил из дома таким же, каким входил туда. Гальго не менялся.

Казалось, будто он безжалостно топчет все, что встречается ему на пути, обнажает любую тайну, чтобы испепелить ее. Так же, как он это сделал со звездами.

— Откуда он знает про звезды? — спросил Хуан Андреса.

— От Бруско.

Андрес рассказал Хуану, что Бруско было больше сорока лет и он торговал канделябрами, шкафами с двойным дном, красными и голубыми фонарями, ангелами, драгоценными камнями, медалями и монетами с изображением императоров. Бруско хорошо знал звезды, истории всех водорослей, морских течений и говорил, что море — это оборотная сторона неба, к которому выползли тени людей по песку. Однажды Бруско увел к себе Гальго. И долгое время они жили вместе. Но Гальго заставил его пролить немало слез, потому что всегда был таким, каков есть. Это случилось еще перед тем, как отца посадили в тюрьму, тогда они жили на улице Эстерерия, за собором. Бруско даже собирался убить Гальго, но, конечно, не убил, да и зачем ему было убивать его. Наоборот, если Гальго надоедало у него и он уходил, Бруско шел искать его в бары, чтобы вернуть. И еще Андрес рассказал Хуану, что Гальго смеялся над Бруско, ругал его, но потом снова возвращался к нему, усаживался в глубине лавки, брал газету и читал страницы, где писали о боксе. И все делал назло Бруско. Но Бруско все прощал Гальго. Правда, это было до того, как отца посадили в тюрьму, а потом перевели в лагерь для заключенных, где он отбывал наказание. Когда отца арестовали, Гальго исчез. Только они, младшие, перебрались вместе с матерью сюда, за отцом, из-за денег.