Владимир Масян - Игра в расшибного

— Ну, ты, Иван Григорьевич, даёшь! — пуще удивился внук. — Кто ж на такое решится? Уж не троцкист ли ты, дед?

— Видать, не дорос ты ещё до таких истин, — Иван Григорьевич устало прикрыл веки и уже громче внятно произнёс: — Утопичность ваших марксизьмов-ленинизьмов такая же аксиома, как дважды два четыре.

— Но почему? Социализм строят не только в СССР.

— Европейское учение ваше расправилось с русским православием. А человек, забывший о душе и Боге, обречён на поражение.

— Вот ты о чём! — усмехнулся Лёнька. — Нам ли, атеистам, о том печалиться. Ты, дед, лучше лекарство прими. О вере твоей потом поговорим.

— Как знаешь, — Иван Григорьевич обиженно отвернулся к стене. — Так я тебе всё и расскажу потом, держи карман шире.

И Лёньке показалось, что дед заплакал. У него не хватило духу пожалеть старика. Он только легонечко погладил его по плечу и стремительно вышел из комнаты.

Леонид Савёлович сначала промокнул, а потом сильно растёр тело махровым полотенцем. Горячая ванна хорошо взбодрила его, усталости как не бывало. Он поднялся к себе в кабинет на второй этаж, попутно заметив колотившуюся о стену под напором сильного ветра не закреплённую ставню на окне рядом с входной дверью. Такой ветер в сухую погоду не сулил ничего хорошего, и Трофимов с неохотой позвонил дежурному в приёмную горкома партии:

— Что говорят метеорологи?

— Обещают бурю с ливнем.

— Оперативные службы и предприятия оповещены?

— Занимаемся.

— Когда закончите, доложите мне.

Не успел положить трубку, как аппарат затрещал. Звонил заведующий промышленным отделом обкома:

— Слышал, Леонид Савёлович, сводку погоды?

— Достаточно поглядеть на небо, — хотел пошутить Трофимов.

Но трубка строго рыкнула:

— Хоть негру в задницу гляди, а за противопожарную безопасность предприятий города отвечаешь лично.

«Убедительно!» — едва не расхохотался Трофимов, прикрывая трубку ладонью. Но ухо принимало уже длинные гудки.

К армейскому стилю руководства он привык на заводе. Но в партии дисциплина была ещё жёстче. Когда-то Ленин требовал беспрекословного повиновения воле одного лица — советского руководителя. Ни у кого и в мыслях не было усомниться в том, что диктатура пролетариата фактически подменялась диктатурой партии, а точнее — её вождя. Сталин, который лучше других знал, что никакой диктатуры пролетариата не было и в помине, объявил догму бесценным заветом учителя. Поэтому можно было разоблачить сталинизм, но кто бы посмел замахнуться на Учителя? Беспрекословное повиновение осталось главным принципом вертикали власти. Хотя чему здесь удивляться, если, скажем, достоинством выпускников Оксфордского или Кембриджского университетов всегда считались исполнительность и непреклонность в выполнении поставленных задач. Послушность или, в крайнем случае, лояльность власти не было изобретением большевизма.

Трофимов чётко представлял себе практическую необходимость жесткой дисциплины на производстве, но взаимоотношения людей он хотел бы видеть иными.

Когда-то он прочитал у Горького, что в русском человеке часто представляют лишь органическое отвращение к работе и полную неспособность к порядку. Эта мысль покоробила его. Но когда наткнулся на слова вождя мирового пролетариата, утверждавшего будто «русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями», понял, почему большевики так часто говорили о принудительном труде и откуда вызрела идея создавать трудовые армии, а потом и лагеря.

Леонид Савёлович подошел к огромному книжному шкафу, в котором на самом видном месте стояли тёмно-бардовые тома собраний сочинений Ленина и такого же цвета, но большего формата — Маркса и Энгельса. Не очень давно на полках почивали и сочинения Иосифа Сталина. Теперь они покоились под кроватью в комнате отца. Когда-то все фолианты он листал из простого любопытства, как хранившиеся в дедовом сундуке «Вестник Европы», «Русскую мысль» или «Исторический вестник». Теперь же он внимательно просматривал страницы томов при каждом удобном случае, надеясь самому найти ответы у классиков — кумиров и властителей дум миллионов людей — на каверзные вопросы, которые каждодневно преподносила жизнь.

Нет, он не сомневался в праведности их речений, но хотел бы более чётко уяснить, почему для достижения благих целей нужно подавлять волю и желания инакомыслящих, вплоть до их истребления. Ведь речь шла не о церковной инквизиции средневековья, а о построении самого справедливого общественного строя в двадцатом столетии. Более того, осудив культ личности Сталина, партия только на словах стала более демократичной. События на выборах в Германии после войны, восстание в Венгрии, народные бунты в Тбилиси, Новочеркасске и других городах Союза были необъяснимы с точки зрения учения коммунистических Гуру. Мало кто верил уже и в обозначение их, как контрреволюционных.

По каналам закрытой информации Леонид Савёлович знал и о набиравшем силу в Чехословакии тезисе «социализма с человеческим лицом», и о высказываниях советских диссидентов, и даже о тайном протестном студенческом «обществе» в стенах Саратовского университета, о неофутуристах, студентов-филологов Ленинградского университета. И пусть в этих «обществах» состояли всего лишь трое или четверо безусых, но отчаянных низвергателей общих кумиров, это должно было не настораживать, а заставлять думать.

Но чем больше он озадачивался вопросами, тем меньше он находил ответов в тёмно-бардовых книгах.

Вот тут-то он и вспоминал с благодарностью Ивана Григорьевича, научившего внука держать рот на замке. Потому что в партии могли списать на неопытность и простить всё, кроме опрометчиво вымолвленного слова, которое бы не вписывалось в контекст официальных речей её вождей.

Настораживало Леонида Савёловича и другое обстоятельство. По тому, как ловко убрали с поста Никиту Хрущева, становилось ясно, что время откровенных репрессий меняется на более сложные придворные игры, где борьба за власть будет завуалирована коллективным мнением представительного съезда. В который раз приходила на ум мысль, что политическое интриганство и лжеречие стали в России негласными нормами жизни и развращали население нравственно и морально.

Но самым удивительным было то, что, высмеивая призывы партии, народ с каким-то яростным воодушевлением «претворял их в жизнь!» Это походило на анекдот.

Собственно именно из-за этой анекдотической, непредсказуемой одержимости русского характера и произошла утром бурная сцена с отцом. Леонид Савёлович брился перед зеркалом жёнушкиного трюмо, боясь зацепить кольцами мягкого провода за небрежно расставленные на столике флаконы с духами и баночки с кремами и пудрами. Ему доставляло удовольствие скоблить и массировать щёки монотонно поющим электрическим станком. Нравилось ему и собственное отражение: молодое, холёное лицо с открытым лбом, над которым нависал модный слегка набриолиненный кок, чуть удлинённые баки, самоуверенный, холодный взгляд карих глаз, прямой нос с тонкими, нервными крыльями ноздрей, волевой подбородок. Немного подкачали, подпортили портрет толстоватые губы, которые, казалось, сами собой кривились в непостижимую ухмылку: её можно было принять и за подобострастие, и за высокомерие.