Владимир Масян - Игра в расшибного

В «проникновение» секретарь горкома не верил. В детстве он и сам попадался на воровстве чужих яблок — обычное мальчишеское озорство!

«Но почему домработница ничего не замечает за водителем? Или замечает и молчит? А что, если они молчат об одном и том же, да ещё с молчаливого согласия кого-то третьего?»

Безрассудная, но очень уж проникновенная мысль на какое-то время огорошила Трофимова. Он даже ощутил, как задрожали кончики пальцев на руках.

Погружение в горячую воду немного расслабило его. Он намочил волосы и ополоснул лицо. Закрыл глаза и не шевелился.

Он не считал себя искушённым политиком. Хотя не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы не понимать, как с приходом Брежнева менялась конъюнктура власти. Для него, тогда главного инженера завода, как для многих других «технарей», мимолётное высказывание Косыгина о том, что идеологи мешают сдвинуть воз экономики! — стало определяющим принципом в работе. В спёртом воздухе социалистического хозяйственного уклада запахло реформами.

Впрочем, о реформах заговорили ещё в начале шестидесятых. Народ устал от бедности, а повышение цен лишало его всяких надежд на лучшую жизнь. Когда дело дошло до того, что в пору вводить карточки на продовольственные товары, рабочие вышли на улицы.

Не прекращался массовый исход крестьян из деревень: измордованные колхозники получили в руки паспорта и бежали из рабства, куда глаза глядят. Рост производства продолжался исключительно за счёт притока людских резервов.

Инженеру Трофимову были понятны и близки идеи учёного Либермана о необходимости впрыскивания в плановую экономику страны элементов рынка. Премия производителей, по его мнению, напрямую должна была увязываться с прибылью, которая стояла бы выше плана. И Косыгин говорил об использовании прибыли в развитии производства. Но эти нововведения пришлись не по вкусу многим директорам заводов. Их интересовал только вал, а не спрос на производимую заводами продукцию. Вал щедро финансировался государством, а за выполнение плана сыпались премии.

Правда, в отличие от других директоров, Судаков долго и дотошно расспрашивал Трофимова о возможностях использования прибыли самим предприятием. Понять предлагаемую схему, по которой часть денег можно было направлять на развитие социальных проектов и прежде всего на жильё для своих рабочих, было не просто. Ведь это означало то, что важная доля государственных функций непосредственно передавалась на места, в исполнение трудовых коллективов. Иными словами, понял Судаков, передавалась в его руки.

Поделиться своими мыслями с остальными руководителями Судаков не спешил. К тому же реформа проталкивалась сверху, и открыто заявить о том, что она им не выгодна, красные директора не смели. Вот тут-то главный инженер Трофимов и почувствовал, что настал его час…

В гостиной зазвонил телефон. Леонид Савёлович представил, как мигом кинулась бы к аппарату домработница, чтобы первой получить информацию с другого конца провода. Параллельный телефон стоял в его рабочем кабинете на втором этаже дома, и по характерному пощёлкиванию в трубке он не раз подмечал, что разговор подслушивают. Пришлось установить тумблер, отключающий параллельную связь.

Домашний телефон! Этот электроакустический прибор для преобразования электрических колебаний в звуковые считался чуть ли не эталоном роскоши. По нему судили о достатке и положению хозяина. С него началось телефонное право. По его бесконечным кабелям можно было ускользнуть не в фантастические виртуальные, а в реальные параллельные миры, о которых простые смертные только догадывались.

Леонид Савёлович гордился тем, что в жизни всего добился сам. А сыну врага народа вырваться из паутины советских предрассудков было совсем не просто. Хотя отрицать, пусть мимолётного, но счастливого участия в своей судьбе многих достойных людей он тоже не мог.

Их семейная жизнь обрушилась в одночасье с арестом отца — командира стрелкового полка, только что получившего под своё начало бригаду. Леонид Савёлович не помнил, успел ли отец прикрепить новые знаки воинского звания к воротнику своей гимнастёрки. Он не видел его с той минуты, как их вещи перетащили из кузова грузовика в одну из комнат штаба бригады — квартиру убывшего в округ бывшего комбрига ещё занимала семья. Не дали им проститься и при аресте — отца увезли в чёрной эмке прямо со стрельбища.

Мать была в отчаянии: ни мужа, ни жилья, ни работы. И сын, который в тот год должен пойти в первый класс. В какую школу его теперь возьмут? Как на грех, в связи с переездом, у них почти не оставалось и денег.

К тому же все знали, что за арестом мужа вскоре должен последовать арест жены. Лёньку ждал детский дом.

И вдруг ранним утром, когда ещё чуть брезжил рассвет и луна не успела покинуть белёсый небосвод, в их не запиравшуюся дверь тихо постучали. Вошедший в комнату военный попросил не включать свет.

— Я капитан Лещинский, — представился он, едва дотронувшись пальцами до лакированного козырька фуражки, — адъютант комкора Петровского. Мне приказано срочно отправить вас в Саратов. Из вещей возьмите самое необходимое. Вот проездные документы и деньги, — и он протянул матери объёмный пакет.

Видя, что женщина всё ещё сомневается, добавил:

— Тут отпускные товарища Трофимова. Ваш муж не успел их получить. На сборы могу дать не более двадцати минут.

— Но ведь… — мать указала на дверь.

— Не беспокойтесь! — Лещинский приложил палец к губам. — Дежурный по штабу в курсе, что мы везём мальчика в госпиталь. У него началась ангина. На улице сыро, не забудьте закутать ему горло хоть полотенцем. Будут спрашивать, вернётесь к обеду.

Многое отдал бы сегодня Леонид Савёлович, чтобы отблагодарить того капитана. Корпус Петровского покрыл себя славой, но из довоенного кадрового состава никто не уцелел. О Лещинском в памяти остались только отливавшие светом даже в темноте высокие поскрипывающие хромовые сапоги да рубиновый орден Красной Звезды тогда ещё над левым карманом гимнастёрки.

В Саратове жили родители матери — Иван Григорьевич и Пелагея Серафимовна Кудряшовы, которых Лёнька раньше никогда не видел. Иван Григорьевич — когда-то зажиточный торговец скобяными товарами на Верхнем городском базаре и депутат Второго Саратовского общества взаимного кредита — был премного обижен советской властью, пустившей его по миру, и теперь вынужденного доживать свой век в лачуге рядом с рабочими бараками на краю Белоглинского оврага. Старик не одобрил брак хоть и бывшей, но всё же купеческой дочери с красным командиром, не поехал на их свадьбу и в гости к себе не звал. К возвращению дочери отнёсся настороженно, но узнав суть дела, морща лоб и сгребая в кулак седую бороду, высказался без обиняков: