Пауль Низон - Год любви

Наш герой, тогда еще не путник, наверняка знал дорогу в места, где можно укрыться, знал заветное слово, пропускающее в чудесное убежище. Одно время он называл это бросить якорь. Так он называет это — в своих монологах или только в мыслях, — когда боится, что от безысходности может слететь с катушек. В затемненном баре, со стаканом в руке, рядом со все понимающими сообщницами, готовыми прийти в нужную минуту на помощь, с подругами на час обретает он пристанище и почву под ногами. Но прежде всего душевный покой. Он страстно тоскует по этим островкам. Само собой, подобные заведения не сухие доки, алкоголь и все остальное стоит денег. И он тратит их, не считая, выкладывает пачками. И хотел бы остановиться, да не может. Это превратилось в манию. Очень часто он делает это без всякого удовольствия, скорее заставляет себя сесть в поезд ужасов с неизбежной преисподней в финале. Преисподняя — это угрызения совести после отрезвления. Он дает себе клятву не заглядывать больше в бары. Но мания сильнее воли. Все чаще она — его ultima ratio. [24] Решающий довод (лат.).

Искушение появляется внезапно, словно выскакивает из кустов, и не отпускает его. Внутренний голос в нем кричит: нет. Но постепенно превращается в голосок, оперирующий все более слабыми аргументами. А искушение улыбается красивыми глазами, уверенное в себе, уж оно-то лучше знает, что делать. Правда, у искушения женское лицо, но его больное существо жаждет не просто женской плоти, а все отчаяннее тоскует по острову, берегов которого ему удается достичь все реже. Он обзывает себя трусом, клянется, что это в последний раз. Случалось, после часов, вечеров и ночей, проведенных у стойки бара, после пьянки он возвращался домой с пустыми карманами, не имея даже мелочи на такси, кожа его дурно пахла, я весь провонял, ворчал он и чувствовал себя виноватым, как человек, злоупотребивший доверием, присвоивший себе чужое имущество. Прокрадывался в гостиницу и вставал под душ, как будто можно смыть грязь, пропитавшую тебя насквозь. В желудке камень, нервы на пределе. Он берет в руки книгу и откладывает ее в сторону, читать он не в состоянии, накрывает лицо подушкой, скрючивается калачиком под одеялом, вертится в постели, встает выпить воды, подходит к окну, задыхаясь, втягивает в себя ночной воздух, утренний воздух, дрожит всем телом. И не у кого попросить помощи, некому пожаловаться на самого себя. А на следующий день глубокая хандра, пустота в сердце, скорбный, неотвратимый звук на все той же частоте; неотвратимый, как приговор врача, установившего у тебя неизлечимую болезнь или эндогенное нарушение психики.

Разумеется, он не сразу дошел до жизни такой. Сначала он лишился места или уволился по собственному желанию, на том основании, что ему нужен год, чтобы прийти в себя, собраться с мыслями, отдохнуть. Похоже на выход из дела. Преждевременно наступивший кризис середины жизни, говорят знакомые, в открытую говорят это его родным. Год истёк, все связи порваны, он все чаще меняет адреса, последний гласит — до востребования. Его списывают со счетов, как пропавшего без вести. Следует неизбежный развод с законной супругой, раздел имущества. Поначалу отщепенец еще пытается найти себе какое-то занятие, здесь, в Париже; сидит в Национальной библиотеке, чтобы привыкнуть к свободе, нужно что-то делать, это продолжается недолго, он давно утратил то, что когда-то было самым примечательным свойством его характера, — самодисциплину. Иногда он проклинает свободу. Спасительные походы по барам. Бреясь по утрам, он мог порезаться — так сильно дрожали руки. А с пластырями на лице в библиотеку не пойдешь, и он шел в парки, в места общественного отдыха, слонялся под мостами Сены, точно какой-нибудь бездомный. ОН ПРОКУТИЛ СВОИ ДЕНЬГИ С ЖЕНЩИНАМИ. Так это могло бы быть.

Домыслы, — не более того. Сейчас он свободен, свободен, как птица, но рядом с ним нет никакой обнаженной, это уж точно. Людей этого сорта вообще никуда не впускают. Такой человек, как путник, лишен не только женского общества, он принципиально одинок. Отверженный. Вернется ли он когда-нибудь к себе? И где то место, куда он мог бы вернуться?

Надо выбросить путника из головы, иначе у меня не получится мое каприччо, мой каприз. Иногда, когда я сижу над вставленным в пишущую машинку листом бумаги или брожу по городу, мелькает какой-то след. Как плавник рыбы, прорезывающий воду, появляется на мгновение или, лучше сказать, возникает. Меня будто толкает что-то. Я во власти порыва. Чувствую, что это совсем близко, стоит только протянуть руку — и вот оно, на долю секунды я сливаюсь с ним. Чудо, счастье. Закрыв глаза, я наслаждаюсь его отзвуком, думаю, вот сейчас оно появится на внутреннем экране, тогда я его и поймаю. Я бегаю по комнате, ищу первое слово, которое намекнет, наведет на мысль, главное, не хватать раньше времени. Слова бывают слишком громкими, слишком поспешными, и увиденная рыба нырнет и исчезнет в глубине.

Возможно, навсегда. Я бегаю по комнате, чувствуя на губах этот привкус, наконец, встаю на цыпочки, мне хочется стать невидимкой, чтобы не спугнуть, не прогнать этот порыв. Я хочу поймать существо живым, не один только скелет. Снова усаживаюсь за стол. О рыбе ни слуху ни духу. Вместо нее в голове проплывают какие-то легкомысленные лодки, нежелательные образы, толкотня, хаос. И потом — пустота. Все, сдаюсь. Иногда хочется убежать. И сразу — в ближайший бар. Не думать, только ни о чем не думать, дружище. Только не это.

Что, если бы меня и впрямь проглотила огромная рыба и увлекла за собой в водные хляби и все было бы только скольжением, удивлением и мраком? И я бы скитался в ней, бороздил океаны и не знал бы ни дня, ни ночи, не мыслил бы?

Недавно мне приснилась одна из моих старых автомашин, она неожиданно — точно сорвавшийся с привязи пес — снова обнаружилась в гараже по соседству: моя тачка снова была на месте! Я запустил мотор, он зажужжал, как швейная машинка. Я обошел вокруг своего вновь обретенного сокровища, кончиками пальцев погладил сверкающий лаком кузов. Через наполовину поднятую дверь гаража протиснулся, согнувшись, мой друг, в руке он держал букет цветов. Ты? — крикнул я, ты же давно умер! Но он улыбнулся в ответ: умер? Смерть, видишь ли, вообще не имеет никакого значения, умирать легко, скажу я тебе, ты словно плывешь по бесконечно длинным коридорам, нескончаемое скольжение и прекрасное. Сказал и исчез.

В последние годы я все чаще нахожу в своем почтовом ящике траурные объявления, для меня это каждый раз шок, всегда одно и то же чувство растерянности, меня охватывает дрожь — снова утрата, я опять стал беднее. Как говорится, ряды редеют. Однажды я подсчитал, даже составил список, кто из друзей и знакомых ушел от нас, как принято говорить, в последние годы. Список утрат получился внушительный. Хватило бы на массовое захоронение.