Пауль Низон - Год любви

Потом мы сели за стол. Муж, жена и двое детей. Молодая семья. Дети уже ходят в школу.

Они сидят за овальным столом с толстенной, разветвленной внизу ножкой, сидят в окружении голых стен. Родители внимательно следят, чтобы дети ели — не пачкали, не ревели, не ссорились.

Дом полнится звуками радио, звоном посуды, голосами взрослых и детей — сразу на всех этажах происходит одно и то же. Потом ненадолго наступает тишина. Лестничная клетка сыто рыгает, вспучивается послеобеденным отдыхом, а вскоре повсюду захлопают двери, знаменуя всеобщий уход. Чувство коллективизма сквозь стены пронизывает сидящих, каждого по отдельности и целыми семьями. Родители обмениваются многозначительными взглядами. Разговоры отложены до вечера, когда дети лягут спать. Сперва по всему дому заработают смывные бачки и умывальники.

Когда дети ушли, мы пересели к стеклянному столику. Некоторое время в молчании неловко курили, разделенные длинным барьером стола, где что-то звякало и дребезжало всякий раз, когда на него ставили чашку или передвигали пепельницу.

— Ты завел другую женщину? — говорит она и прищурясь провожает взглядом дымок сигареты.

Я уныло сказал, что познакомился с одной девушкой, но не могу утверждать, что завел другую женщину. Все дело в Испании, и больше во мне самом, чем в других людях.

Говорить вдруг стало не о чем, поэтому моя жена встала и, собрав посуду, понесла ее на кухню.

Мне предстояло позаботиться о деньгах. Ведь постоянного заработка у меня теперь не было, зато была солидная пачка неоплаченных счетов, а еще долги. Но страха я почему-то не испытывал, напротив, чувство освобождения сохранялось и мало-помалу переходило в жажду деятельности. Перво-наперво я навел порядок в кабинете. Начатые работы, кучей сваленные на столе, я разложил на две стопки — одна на выброс, другая на хранение, вторую я убрал пока в ящик стола. Копошась в тесном помещении, я слышал, что происходит в доме и под окнами, на асфальтированных площадках со стойками для выбивания ковров и с парочкой газонов, которые предназначались скорее для любования, чем для использования. Я слышал, как играют дети, как важно вышагивает смотритель, который терроризирует весь дом, как изредка хлопают двери, кто-то шаркает по ступенькам, суетится возле почтовых и молочных ящиков, слышал, как болтают между собой женщины, как из окна мать зовет ребенка. Лестничная клетка казалась мне чутким ухом нашего дома, органом слежки, непристойностью. Надо поискать себе другое жилье.

Я отправился по газетным редакциям — спросить насчет внештатной работы и по возможности набрать заказов. Я бы и на вокзальную почту пошел, где подрабатывал студентом, — не все ли равно, мне просто хотелось работать, хотелось выработать себя. По дороге я заметил, что смотрю на городские улицы и кварталы по-новому, как бы со стороны. Они по-прежнему являли глазу все тот же чистый светло-серый цвет, который я всегда воспринимал как признак скупости и маловерия, но теперь мне виделся в нем серый цвет денежных купюр и монет, стерильный денежно-серый оттенок страха за существование, столько смотрел я на все это как безучастный прохожий.

Чтобы не прослыть в редакциях безработным, я говорил, будто ушел из газеты, чтобы написать книгу, и теперь буду заниматься журналистикой между делом. В целом эти визиты принесли не более чем туманные обещания. Только в одном иллюстрированном журнале, куда я зашел ненароком, случайно наткнувшись на его вывеску, удалось заключить твердое соглашение. Я обязался написать серию статей на тему «Животные в искусстве» и еще одну, с фотографиями, об издателях и издательствах города. Кроме того, как внештатный сотрудник я мог брать на себя кой-какую редакционную работу.

По дороге домой я купил в киоске открытки с видами Цюриха. Зашел на минутку в кафе и написал официанту из Барселоны. Я, мол, очень благодарен ему, он так меня выручил, можно сказать, спас. Ножик сынишке не просто понравился, а произвел на него впечатление.

Дома я пока не стал настраиваться на работу. Сказал жене, что сниму себе отдельную комнату; в квартире, где постоянно снуют дети, спокойно работать нельзя.

Какое-то отчуждение стояло теперь между нами; невысказанное воздвигло стену. Мы разговаривали через стену, иной раз с подозрением. Обсуждая практические вопросы, садились за стол как партнеры по переговорам, даже противники. Холодные, настороженные.

По квартире мы ходили так, словно вокруг были сплошные препятствия и ловушки. Мебель стала чужеродными предметами, которые нам мешали. Эти вещи еще как следует не срослись между собой в целостную обстановку, но и не были как следует самостоятельны: они по-прежнему оставались участниками некоего с трудом начатого совместного предприятия и теперь производили впечатление элементов, брошенных на произвол судьбы. Осиротевших.

Отчуждение, угнездившееся в нашей квартире, тяготило не только нас, дети тоже его чувствовали. За столом они сидели тихо и, как никогда, послушно съедали свои порции. Нет, не послушно — испуганно.

Тысячу раз я мог бы заключить жену в объятия, как бывало обычно, когда какое-нибудь недоразумение невыносимо затягивалось, а гордость не позволяла ни мне, ни ей выйти из добровольной изоляции. В таких случаях я, как правило, долго подыскивал слово, которое разорвет замкнутый круг, или малейший повод, который позволит мне сделать шаг к примирению без потери лица и без неловкости; и, весь еще в судорожных поисках, я уже обнимал ее — и все сразу забывалось. Теперь же какой-то предупредительный механизм не давал мне уступить этому желанию, посылая свои ледяные, цепенящие импульсы всякий раз, когда я порывался сломать стену. Настала пора уходить.

Комнату я себе нашел в самом центре. Предложил мне ее знакомый художник по интерьеру, которого я спросил насчет дешевого жилья. Он, мол, использует ее вместо склада и сейчас держит там архивные материалы, которые легко переправить в другое место.

Это была крохотная каморка, но более комфортабельного жилья я бы и не снял — не хотел и не заслужил. Толика аскезы и умерщвления плоти будет мне кстати.

Не комната, а типичное временное пристанище. В порыве великодушия хозяин оставил мне импровизированный стол — широкую доску на деревянных козлах. У городской компании, торгующей всяким старьем, я приобрел стул и кровать. Приколотил рядом с почтовыми ящиками собственный, новенький, и написал на нем свое имя. Теперь у меня был собственный адрес.

Ради детей я на первых порах часто, почти каждый день, заезжал домой. Папа должен много работать, и мешать ему нельзя, поэтому он пока поживет у себя в конторе — такова была предназначенная им версия. Я на самом деле усердно работал, пожалуй и затем, чтобы оправдать упомянутую причину переезда, чтобы в этом смысле не вводить детей в заблуждение. Кроме того, я завел щенка. Решил, что собака пригодится как посланец, как связующее звено и курьер между раздельными теперь семейными лагерями. И дети прямо-таки отчаянно привязались к щенку, взятому из муниципального приюта.