Пауль Низон - Год любви

Были здесь и маленькие виды городских окраин, на переднем плане дерево, а вокруг него лавочка — для наблюдений или для отдыха после работы, для воскресного гармониста. Дерево, лавочка и дома будто от землетрясения падали на него, кряхтели и потрескивали своими сочленениями, своими тканями, демонстрируя их до тончайших волокон. Он понял, что как раз землетрясение сердца, процесс внутри самого художника так резко выдергивали на свет обыденные вещи и учиняли такую кутерьму. Понял, что как раз жадные, голодные глаза художника и делали всех этих безвестных слуг совершенно необыкновенными и они, окликая зрителя, стояли точно деревья на длинной дороге жизни.

Этот Хаим Сутин, похоже, был наделен не в меру участливым сердцем.

Из каталога он узнал, что Сутин родом из Литвы, сын портного, что еще подростком он ушел из дома, некоторое время работал помощником ретушера, а в двадцать лет этот неотесанный парень — босоногий, почему-то решил он, — очутился в Париже, бродил по огромному чужому городу, что как художник вполне преуспел и в сущности до конца оставался самим собой. Еще Сутин писал ободранные бычьи туши и ощипанных кур. Во время немецкой оккупации он скрывался в подполье и умер от язвы желудка.

Он осознал, что сам просто плывет по течению, и давно.

После долгого школьного плена он отдался на волю волн, потому что не хотел снова попасть в карантин. Но никуда не доплыл. Как раз наоборот, проплывал мимо всего. Жил в ожиданиях, но безучастно, бестолково, хуже того — вслепую.

Нужно учиться видеть , смутно мелькнуло в голове, и вдруг ему остро захотелось рассматривать что-нибудь, все равно что, в тиши и покое, — рассматривать, обдумывать, понимать.

Он еще раз сходил на выставку, а потом спросил в кассе, нельзя ли заглянуть в музейную библиотеку. Эта библиотека была слита воедино с библиотекой университетского искусствоведческого семинара, размещенного в здании музея. Его провели в семинарские комнаты и там передали высокому моложавому мужчине, который, сидя за длинным столом, делал выписки из нескольких открытых книг.

Как оказалось, человек этот был не библиотекарь и не ассистент, а докторант-искусствовед. Он как раз заканчивал диссертацию и пришел сюда, чтобы уточнить последние детали. Это выяснилось из последующего разговора. Но прежде он поинтересовался публикациями о Хаиме Сутине. Они вместе поискали на полках, однако ничего не нашли. Докторант спросил, не из новеньких ли он, ведь многих он уже не знает, потому что давно не ходит на лекции.

Нет, не из новеньких и вообще не из студентов, ответил он. После гимназии глаза не глядели на школы и на учащихся, они вызывали у него отвращение. Сперва работал на стройке, потом съездил в Южную Италию и с тех пор перебивается случайными заработками, вот уж два года. В общем, сам не знает, куда податься. Живет себе и живет, неизвестно зачем.

Он разговорился и при этом сообразил, что давным-давно не высказывался по-настоящему. Должно быть, из-за докторанта разоткровенничался. Этот без пяти минут искусствовед сразу вызвал у него симпатию. В нем не было ни бесцветности, ни псевдоживости — словом, ничего отдающего суррогатом.

Сам он пришел к учебе окольными путями, заметил докторант. И между прочим, после школы тоже ездил в Италию, даже служил матросом на корабле. Тягу к морю унаследовал от дяди, тот в семье заблудшая овца, до сих пор капитанствует в торговом флоте. Он капитанским патентом не обзавелся, зато обзавелся итальянкой-женой — женился в Лондоне, совсем мальчишкой, а уж затем перевез семью на родину. На первых порах изучал архитектуру. Его тянуло конструировать — хоть корабли, хоть дома. Теперь, правда, разве что луки для сыновей. В историю искусства его занесло боковой дорожкой, через раскопки. Ненароком занесло, скорей даже зашвырнуло, однако ж при этом у него обнаружились «детективные» задатки. Чертовски увлекательно — по древним остаткам, по уцелевшим фундаментам, засыпанным и расчищенным ходам и стокам не только реконструировать давнюю постройку, но и воссоздавать целостную картину канувшей в прошлое жизни, в том числе положение церкви и государства, бедняков и богачей, могущество и слабость, а также правовые и имущественные отношения, проступки, увеселения, ученость и философские идеи такими, какими все они были тогда. Он даже не догадывался, что в нем скрыто нечто подобное.

Ну а учеба — в некоторых случаях это чистейший эскепизм, нередко со смертельным исходом, хотя бывает и наоборот.

Неожиданно для себя он тоже стал студентом.

Сходил в университет, взял перечень лекций. Долго листал этот перечень, будто расписание поездов, и наконец для пробы набросал маршрут с искусствоведческим «уклоном». От места в фирменной библиотеке отказался, нашел ночную работу на вокзальной почте. Ночная работа радовала его, а вот университет и студенческая жизнь по-прежнему не вдохновляли.

Университет — внушительное, роскошное здание с башнями и куполами. Главный фасад и портал выходили на засаженный кустами сквер с памятниками, извилистыми дорожками и даже укромной беседкой посреди лабиринта дорожек. Располагался он неподалеку от центра города и все же выглядел обособленно, потому что стоял на искусственном холме — давнем редуте. По дороге из университета днем или вечером, выйдя за пределы маленького парка, можно было увидеть внизу, под ногами, церкви и мнимый сумбур построек делового центра вкупе с ползучими бурыми тенями улиц и переулков. И вокзал тоже был прямо внизу. Учебное расписание он составил так, что заступал в ночную смену на вокзале сразу после лекций.

В университет он входил с опаской, как вор, и всегда скрепя сердце. Он терпеть не мог увенчанный куполом аудиторный корпус, полубезотчетно отождествляя его с чудовищно раздутым мозговым сосудом, а коридоры — с мозговыми извилинами. Терпеть не мог это множество аудиторий и шум общения с владельцами и передатчиками знания, которое в таком виде — изолированное и хранимое — никак не могло быть, подлинным. Все в нем восставало при мысли о многочисленных корпорациях знания и познания. Университет вызывал у него огромный протест, который изо дня в день нужно было превозмогать заново.

Но, пожалуй, еще меньше ему нравились студенты и студентки, бодро и целеустремленно шагавшие прямехонько мимо жизни к ежедневной раздаче знаний и тетрадками уносившие эти знания домой — вроде как законные капиталы из банка. А дома они аккуратно их хранили, чтобы в случае чего предъявить.

Студенты были маменькины сынки и папенькины дочки, по причине семейных привилегий жили на неестественном для их возраста особом положении, однако ж бесстыдно, даже тупо козыряли своим студенческим статусом. Рассчитывали в будущем на карьеру, должности и чины, а до поры до времени наслаждались университетской свободой. Он стыдился, что его считают одним из них, и оттого норовил украдкой проскользнуть и в аудитории, и вообще в эту сводническую обитель учености. Толком он не учился. И большинства преподавательских лекций не понимал. На отвлеченных тайных языках доценты рассуждали о предметах, с которыми он никогда в жизни даже не соприкасался, а студенты извлекали из этих монологов Бог весть какие факты и заносили в свои тетради. Одни доценты, стоя на кафедре, вели себя как дирижеры, добивающиеся выразительности, другие от начала и до конца давили грозным авторитетом.