Пауль Низон - Год любви

Я люблю метро. Пройти по улице до ближайшей станции для меня всегда попытка убежать, и уже когда я спускаюсь по лестнице, навстречу теплому затхлому воздушному потоку, который налетает и давит так, что приходится крепче упираться ногами в пол и придерживать разлетающиеся полы плаща, когда я спускаюсь мимо поднимающихся наверх, к дневному свету, незнакомых людей, с которыми мне хочется поздороваться, и я незаметно здороваюсь с ними, тогда на душе у меня всякий раз становится легче и веселее.

Внизу меня всегда охватывает это чувство солидарности, потому что когда я иду вместе со всеми, бегу вместе со всеми, я могу полностью отвлечься, освободиться от себя. Еще острее, чем на станциях, это чувство дает о себе знать в длинных, гулких переходах, ведущих от одной линии к другой. Здесь прохладно, стены голые, и я втискиваюсь в эти напирающие группы, толпы, армии людей и вижу только ноги, мелькающие передо мной ноги, в брюках, в чулках, в самой разной обуви, на высоких каблуках, на шпильках, в холщовых туфлях на веревочной подошве, в кроссовках, в сапогах. Лес ног, скрещение ног. Иногда в этих подземных переходах слышны звуки, обрывки мелодий, их издают музыканты, они кладут перед собой тарелку или футляр для скрипки или еще что-нибудь, просто клочок бумаги, взывая таким образом к милосердию прохожих. Некоторых из них я знаю. Вот уже почти совсем увядший старик, он незаметен, как тайнопись, что сама по себе растворяется и исчезает, он не владеет ни одним инструментом и проигрывает на граммофоне старые пластинки. Всегда есть аккордеонисты, нередко попадаются молодые люди, с серьезным видом играющие с листа на скрипке или на флейте Вивальди или другого старого мастера. Но больше всего я люблю саксофонистов, выдувающих из блестящих хоботков джазовые мелодии, все это долго преследует тебя в длинных переходах, звуки, обрывки звуков, заблудившиеся души звуков. Иногда одновременно слышишь бормочущие звуки такого трубача и переборы аккордеониста, наигрывающего мюзет.

Я сижу в своей комнате-пенале в Париже, «как в городе Париже», говорили у нас в Берне, когда я был маленьким, одно за другим, как в городе Париже, я, конечно же, тоже так говорил, но что это значит, мне объяснили позже, поговорка имела отношение к очередности подаваемых на стол блюд, сначала закуска, потом мясное, потом салат, сыр, фрукты, возможно, сладкое, потом кофе, одно за другим, как в городе Париже, но я сижу в этой комнате-пенале с видом на двор и на голубятника, которого я временами ненавижу, должно быть, он напоминает мне меня самого, как иначе объяснить мою ненависть? Мой друг Лемм, он врач, занимается немножко и психотерапией, для меня он своего рода гуру, так вот, мой друг Лемм сказал мне однажды, что когда без всякой причины, без повода вот так ополчаешься на другого человека, непрерывно думаешь о нем, споришь с ним, преследуешь его в мыслях и монологах, хотя он не имеет к тебе никакого отношения, ругаешь и проклинаешь его, сказал мне Лемм, то это говорит о том, что тебя волнуют твои собственные слабости, которые ты не хочешь замечать, то есть тебе хотелось бы скрыть их от самого себя, другой — это всего лишь проявление этой твоей слабости, оповещение о ней, бродячий укор самому себе. Тогда речь шла о моем соседе по дому Флориане Б. Моя ненависть к голубятнику, что вечно торчит у окна и ничего не делает, выходит, и есть ненависть к самому себе? Мне до чертиков надоел этот парень, этот двор, но я вижу и многое другое, когда выхожу из дому по своим мелким делам, сегодня утром, например, я смотался на улицу Родье, купить у мадам Триболе новую цветную ленту для пишущей машинки, да еще сделать фотокопии и ксерокопировать несколько страниц, я поехал на автобусе, не на метро, маленькая деловая поездка, просто чтобы заставить себя двигаться, как заставляют двигаться лошадь или автомобиль, последний хотя бы ради подзарядки аккумулятора, точно так же поступаю и я, в противном случае я вообще не вылезал бы из дома, а так вижу улицы, проспекты, небо над головой, я ощущаю все это, как и прежде, и мог бы написать об этом, но с чего начать? Писать жизнь. Потом я заглянул к портнихе, занимающейся починкой, принес ей старую кофту, с кожаными накладками в нескольких местах, чтобы скрыть потертости, я хочу сохранить эту кофту, мы так давно вместе, но портниха, арабка, перекрашенная в блондинку, сказала, что новые дыры и потертости нужно устранять художественной штопкой, это можно сделать, но стоит целое состояние, не лучше ли, предложила она, вывернуть кофту наизнанку, сверху она синяя, а изнутри в клеточку, изнанка еще в приличном состоянии. Об этом тоже можно было бы написать. Но жизнь ли это? Да, черт побери, где же она, эта самая жизнь? Мне приходит в голову, что давно надо бы написать о Вертмюллере из Цюриха, у которого я купил уже четыре прекрасные старые пишущие машинки, довоенные модели, но такого качества, говорит он, то есть такого совершенства, что до них далеко самым современным пишущим машинкам, об одной из них он утверждал, что она вполне могла бы называться «роллс-ройсом» среди пишущих машинок, о Вертмюллере, стало быть, мне когда-нибудь обязательно надо будет написать. «Вертмюллер, пишущие машинки, в данный момент меня нет в магазине», — звучит его голос из автоответчика, на месте его не бывает никогда, он в пивнушке, боюсь, что это последний талантливый специалист по пишущим машинкам, настоящий художник в своем деле, я замечаю, что все время жду известия о его смерти и боюсь этой утраты.

Я сижу в своей комнате-пенале, и когда сижу долго, уставясь на голубятника, на всю эту мерзость, вообще на двор, меня охватывает страх. Вокруг меня громоздится огромный город, город полон жизни, а время уходит. Я сижу за своим столом, как старик-голубятник у своего окна, и сквозь меня течет жизнь в форме мыслей, ощущений, страхов, маленьких солнечных бликов, течет, вытекает. Я сажусь за пишущую машинку, припоминаю что-нибудь из того, что я выловил из равнодушного, серого потока времени и как бы спрятал в кармашек жилета, затем сосредоточиваю на этом все внимание, собираюсь перед стартом и стремительно набрасываюсь на клавиатуру, чтобы выловить мысль и сформулировать ее в одной фразе. Если удается, тогда она напоминает мне рыбу, которая уже не сверкает как молния, но которую я тащу на берег. Тащу на берег? Не сам ли я эта рыба? Тяну на берег частицу своего «я», кусочек жизни? Что-то уже слаженное и готовое, итог дневного труда, а в это время у голубятника, если он спросит себя о том, что сделал за день, речь может идти в лучшем случае о кормлении голубей.

Написать что-то, вытащить на берег, то есть положить на бумагу, а иначе заболеешь от этой свободы, безграничной, вот уж никогда не думал, что свобода может быть формой плена, свобода может быть как первобытный лес или как море, в ней можно утонуть, заблудиться и не найти выхода. Как с этой свободой выбраться на твердую почву, как воспользоваться ею? Я должен разделить ее на мелкие сегменты, засадить растениями, возделать, должен хотя бы немного преобразовать ее своими делами, свобода затягивает в бездну, если не противостоять ее тоталитаризму.