Пауль Низон - Год любви

слушай, говорю я себе, ты всегда боялся разрушения, разрушения загадки, то есть жизни, когда пытался что-то осмыслить, проанализировать; ты предпочитал и предпочитаешь ее ощупывать и обнюхивать, да еще заклинать; и в конечном счете производишь на свет этот вечный туман, не желающий рассеиваться; ты не стремишься к ясности; боишься отрезвления? ты ищешь не истину, чем бы она ни была, ты ищешь мрак, темень материнского лона;

подобно телеграфному ведомству, ты входишь в контакт с внешней стороной явления, но в конечном счете снова проваливаешься в непроницаемый мрак внутреннего мира, ибо не способен расшифровать поступающие сообщения, ты не можешь их даже сосчитать, не говоря уже об их обработке; передающие и принимающие устройства в тебе давно обострены до предела, но ты не можешь ничего сказать;

и все же мне часто кажется, что слово вот-вот готово сорваться у меня с языка, возражаю я сам себе; часто я близок к этому;

к чему, черт тебя побери?

например, к этой улице, вот к чему; к такой вот чудесной, проплывающей перед моими глазами парижской улице, которая содержит в себе все; дрожа от возбуждения, я стою посреди улицы, которая восхищает меня своими белыми, как сахар или мел, фасадами, своим радостно взволнованным, рожденным этой улицей небом; я сам становлюсь улицей, ее носителем и трактом; я становлюсь дрожанием ее сторон, миганием ее жалюзи, шиферными и жестяными крышами ее домов, краснотой ее кожи, ажурной вязью ее решеток, ее морщинами, ранами и рунами, всеми оттенками ее мимики, ее лицом, я становлюсь ею, хотя и не понимаю, как это происходит; я это чувствую;

чувствую тяжелое дыхание тротуара под ногами идущих; слышу голоса людей под навесами кафе, отражаюсь в каждой витрине магазинов, ощущаю то, что лежит за стеклом, ощущаю все…

я, как марионетка, связан с улицей тысячами нитей, зрением, осязанием, эмоциями и мыслями; ее стены и трещины рассказывают мне о себе; я привязан к ней, барахтаюсь, повиснув на нитях, трепыхаюсь, как кукла, дергаюсь, пока не упаду, не свалюсь в сточную канаву, точно безжизненная вещь, которую смоет вода; это гибель, помрачение среди бела дня, город затягивает темнота, потому что я не могу рассказать о том, что вижу; я чувствую, но не понимаю, не могу понять…

сидя в автобусе, я думаю: может быть, меня тянет к женщинам стук дверей, желание сменить обстановку, найти приют; и я вспоминаю, как в то неслыханно жаркое лето, самое жаркое с незапамятных времен — обжигающая сушь, горящие степи и леса, целые страны, жаждущие дождя, — как в то лето я шел кривым переулком с улицы Аббатис к бульвару Рошешуар и увидел огромного роста чернокожую проститутку, сидевшую на крыле автомобиля; как это она выдерживает, удивился я про себя, у нее же задница должна подгореть, я подошел к ней, потом по невыносимо вонючей лестнице поднялся в ее крохотный чуланчик, внутри было невыносимо душно, ты здесь обязательно подцепишь какую-нибудь заразу, сказал я себе, а сам стоял и смотрел, как она раздевается, она делала это очень медленно, с ленцой, видимо, ей, с ее ростом и весом, нелегко по такой жаре, подумал я, и в это же самое мгновение мои ноздри почувствовали запах жарящегося на сковородке мяса или плавящегося на огне жира, этот запах сразу отбросил меня в детство, я набросился на великаншу, которая покрикивала что-то на своем языке, должно быть, говорила, потише, парень, куда торопишься, взгляни-ка на градусник, потом, спустившись по узкой лестнице, я уже страстно любил улицу и город, любил так, словно они приняли меня в свой круг, признали своим, во всяком случае, я был их частью;

внезапно я мысленно вернулся в те далекие времена, когда я приехал сюда, чтобы навестить Сандро Тьеме в его садовом домике на улице Томб-Иссуар; я провел у него целый день, а вечером пошел к тетушке на улицу Кондорсе, было уже поздно, я быстро шел по улицам, которые к этому времени уже погрузились в сон, опустели и вымерли, и вдруг впереди себя я услышал электризующий шум, стук туфелек на высоких каблуках, а затем на расстоянии оклика увидел в ночной темноте и покачивающееся белое сатиновое платье, земля! впереди земля! возликовал я, это была чернокожая девушка с острова Мартиника, мы поднялись по лестнице в гостиницу, я на ходу лапал ее, она добродушно терлась о меня задом, потом еще долго, весь следующий день, который я провел у Сандро, я чувствовал запах ее тела, я старался удержать его и думал о нем с нежностью;

я так и не мог собрать в себе город воедино, если я пробовал это сделать, он ускользал от меня, рассыпался тысячами искр, как при взрыве пиротехнического снаряда, и гас, я имел дело только с маленьким уголком, с перекрестком улиц, на котором я как раз находился, войти в этот город, раствориться в нем мне не удавалось никогда; не удавалось прорваться сквозь панцирь его кожи, через так называемую реальность, во всяком случае, не удавалось понять его, значит ли это, что я оставался вне его? был в нем и оставался вне?

хватит, думал я в автобусе, к тому же я ощущал приятную усталость от поездки; вообще езду я люблю саму по себе, еще как люблю, даже больше, чем поездки в автобусе, я люблю метро, ибо там я чувствую себя как бы в «чреве» города, в его кишках, там я оказываюсь среди многих, пахнущих дождем, влагой, кожей, своим кварталом, работой или бездельем, духами, бедностью, образованностью, опасностью, изношенностью, сном или страхом, покорностью, пахнущих этим городом, в котором они обитают и погибают, каждый носит в себе маленький осколок представления об этом городе, но собранные вместе, эти осколки образуют нечто такое, что не в состоянии понять никто, на это не хватит всей жизни; но в кишащих крысами туннелях метро, в кишках города, мы все находимся в нем, правда, всего лишь как скопившееся, смешавшееся в нем дерьмо;

а потом вырваться из этого грязного раболепного «нутра», из этой преисподней и подняться по эскалатору наверх; однажды в метро я смотрел только на губы, напротив были толстые губы негра, розоватые изнутри; и женские губы, все эти вывороченные наружу плоды плоти — я смотрел на них, пока не надоедало; и снова мчаться сквозь сводчатые, одетые в кафель туннели, лампы отбрасывают на потолок полосатый, как кожа зебры, ребристый свет, по переходам блуждают мелодии невидимых музыкантов; потом несколько остановок, когда поезд вырывается из-под земли на поверхность, вагон вдруг заливает дневной свет, теперь я сижу словно в кабине колеса обозрения в парке отдыха и сквозь литые металлические конструкции эстакады могу разглядеть парижскую улицу сверху: глубокое, тянущееся в жуткую бесконечность ущелье, собравшее в себе все цвета радуги, и все залито светом, все видно как на ладони: украшенные черными полосами решеток и оконных карнизов ряды домов, поблескивающая внизу мостовая, островерхие, точно шляпы и шлемы, крыши домов, а вон там, смотри-ка! пощаженная огромным рекламным щитом с выцветшими буквами противопожарная стена и высокая узкая грудь углового дома, утес, под острым углом рассекающий надвое городскую артерию; кафе под навесом и несколько столиков и стульев перед входом; дерево, соединяющее шумный и яркий низ с одухотворенным верхом, листья полощутся и хлопают, точно знамена на ветру; автомобиль, что паркуется у обочины, и замирающий вдали крик, и только что проткнутое ножом тело человека, умирающего на улице, уже труп; и совокупляющаяся, прижавшаяся к стене парочка; пересекающий улицу человек хлебом в руках;