Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Домик его то возникал, то снова исчезал в этой адовой варильне, где всякая устойчивость представлялась лишь иллюзорным соблазном нескончаемого движения. Но именно его домик помогал зрителю понять, что художник не просто тешился, изображая хаос. В хаосе этом был свой смысл, своя поступательная гармония и даже какое-то теологическое тепло. Волны света, наподобие утреннего верблюжьего тумана, несли на себе самозабвенную жизнь мироздания. Древние письмена превращались в обыкновенные камни, их использовали на постройку жилищ, в которых загорался на мгновение огонек человеческого существования. Никто поначалу не мог заподозрить в этом домашнем, бдительном огоньке какую-либо опасность, но наступал момент, когда мир превращался для него в топливо, благодаря которому он, обежав пространство, безрассудно поднимался к небесам. Вернувшись на землю, он не заставал на ней даже вчерашних пепелищ, а только озера забвения и новые иероглифы незнакомых растений. Да еще косуля, вынырнув из тумана, посмотрит вокруг дочерним глазом и исчезнет до нового пришествия. А колесо все катится и катится, пока не остановит его какой-нибудь новорожденный человек, задумавший приспособить вещь для смысла и целесообразности своей жизни. И время, в котором все это происходит, – вечное настоящее.

То состояние, которое вызывало в Михаиле Созонтовиче искусство, походило на сентиментальное чувство не то смутного раскаяния, не то столь же смутной мечты. Он смотрел на домик, в котором прошло его детство, и сердце сжималось о безвозвратно ушедших годах. Мама и отец похоронены теперь в полукилометре от этих стен. Года два назад Михаил Созонтович ездил на могилу, прибрал, почистил, руки изорвал о репей. Дал еще Паше червонец, чтобы весной сажала цветы. Да только жива ли теперь и сама-то Паша, уж больно плоха была. А дом их тогда стоял заколоченный и облезлый, совсем как на картине. Из крыши его тянулась молоденькая береза, выросшая, видно, из занесенного ветром семени. А невдалеке, у развернутых гармошкой трехэтажных зданий, незнакомые пацаны гоняли на дьявольски завывающих мопедах.

В эту сладкую горечь примешивалось еще особое чувство того, что и он был некогда причастен таин ству искусства, и в нем жила инфернальная черточка. И то, что он никогда никому не дал почувствовать эту свою отчасти нездешность (а ведь выпадали, выпадали ему порой беспокойная задумчивость и сосредоточенность на необъяснимом), свидетель ствовало о несомненном благородстве и демократизме натуры. Как сумел он, щадя близких, всю жизнь казаться таким понятным, таким своим человеком.

Не успев, однако, вполне насладиться этим чувством, Михаил Созонтович вдруг вспомнил, что на подоконнике у него всегда стояла керамическая кошка-копилка. Он, конечно, и на картину ее тогда перенес, не мог не перенести. Но не было ее теперь в сквозном окне, даже и следа не осталось. Значит, это Мастер еще в те годы, живую еще, целехонькую, смыл ее в своем сумасшедшем рвении. Зачем же прежде времени-то, зачем?

Невозможно объяснить, почему, но Михаилу Созонтовичу до слез стало жалко именно этой домашней, с нарисованными усиками кошки, ее преждевременной гибели. Слезы и впрямь навернулись ему на глаза, вспомнилась почему-то утренняя заметка о погибающих детях, и все это связалось как-то с обидой на Мастера, причину которой он наконец-то понял.

На обратную дорогу директор выделил ему свою машину, хотя приступ давно прошел. Но Михаил Созонтович оценил уважение и даже от услуги Николая Николаевича из отдела графики решил не отказываться – тот поехал его сопровождать. В машине они разговаривали о том, о сем, обсуждали, конечно, и картины Мастера, и все, что они говорили по их поводу, было совершенной правдой.

– В целом это несколько однообразно, – сказал Николай Николаевич. – Слишком он нас иллюзионирует. Правда, что он в конце жизни немного того? Вы ведь специалист?

– Ну, это не доподлинно, не доподлинно, – ответил Михаил Созонтович. – Пожалуй, что многое и приврано завистниками.

– Да уж, завистников, наверное, хватало, – вставил Николай Николаевич. – Все-таки, что ни говорите, моща!

– А вот заметили ли вы, что некоторые картины словно бы пожелтели и выглядят несколько тускловато? – спросил Михаил Созонтович коллегу, готовясь преподнести ему маленькое открытие. – Это оттого что старик пользовался в конце жизни «бронзовыми красками», все искал какого-то особенного эффекта. У него уж эти картины из-за их недолговечности и покупать отказывались, а он все стоял на своем. И умер ведь чуть не в нищете.

– Скажите! Очень любопытно! – откликнулся Николай Николаевич. – Вообще, мне кажется, разлука с родиной не прошла для него даром. Потеряв непосредственную связь с милыми, так сказать, сердцу образами, он начинал умничать, тона появились какие-то неестественные, эти синеватые листья… Хотя тут могли иметь место и старческие изменения в зрении.

И то и другое было совершеннейшей правдой.

– Да, это правда, – сказал Михаил Созонтович.

Он все же решил взглянуть исподтишка, что написал ему сын. Как Михаил Созонтович и предполагал, тот снова приглашал отца к себе, завлекая рыбной ловлей, копченым палтусом и судаками, которые тут же были неузнаваемо нарисованы пятилетним внуком. Михаил Созонтович, конечно, отметил, что привета от невестки в конце письма, как всегда, нет, но этот укол почти компенсировался старательными каракулями внука. В целом письмо было приятное. Не поехать ли, правда?

Вот и все. Однако под конец мы все же вынуждены будем огорчить читателя этой в общем-то благополучной истории.

На рыбалку к сыну Михаил Созонтович не поедет, а поступит прямо наоборот – захворает, так что и думать забудет о всякой поездке. Сначала легонько, не на что будет и пожаловаться. Однако беспричинное недомогание для пожилого человека хуже всего. Поэтому Михаил Созонтович сильно загрустит, затоскует даже, не находя отдохновения ни в обыгрывании Евдокимова, ни в милой его сердцу служебной суете, а к зиме, не приходя в сознание о причине своей грусти, внезапно и никого не тревожа, умрет.

Жаль, конечно, старика. Ну да ведь, с другой стороны, надо и честь знать – возраст-то какой!

Тетя Поля была маленькая старушка с запеченным лицом, на котором едва угадывались выцветшие васильковые глаза. Было ей, вероятно, около сорока. Губы тети Поли были собраны в маленький подрагивающий цветок с завернутыми внутрь лепестками. Всем своим замкнутым видом цветок говорил: вы городские, чистые – куда нам до вас? Еще он говорил, что тетя Поля в жизни подолгу молчала и жизнь ее была трудной.

А может быть и так, что она была просто злой старухой и никого не любила, всем улыбаясь при этом едва приметными глазками. Я не знаю. Я в то время в старушках еще не разбирался.