Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Было время, я не уставал расспрашивать маму о ее детстве. Но то ли память стала к старости слабой, то ли вопросы задавал не те…

Как-то прочитал, что проектировщики электростанции попросили старожилов описать давнее землетрясение. Необходимо было узнать, какой сейсмической устойчивостью должен обладать фундамент станции. Зашли в дом старика. «Сильное, дедушка, было землетрясение?» – «Потрясло», – отвечает. «Ну как сильно? Светильники качались?» Кивает головой: «Качались». – «Здорово качались?» – «А что такое светильники-то?» – «Да вот же – лампочки». – «А… Нет, не качались. У меня лампочек тогда и не было».

Вот так примерно и я с мамой разговаривал. И тягостно после этих разговоров было – как будто не она, а я сам чего-то не могу вспомнить.

Шли годы. Уже и о своем детстве стал вспоминать как о давней давности. И я уже, оказывается, не все могу вспомнить. Когда и было оно, детство?

Как только мама выключает свет, дом и улица за окном сразу начинают звучать и разговаривать. Становится слышен вдруг женский умоляющий шепот занавески. Кого она там так уговаривает? О чем просит? А тот, кого она уговаривает, не сдается, молчит. Обиделся, наверное. Или просто злой. Может быть, это их шкаф, всегда насупленный, как старик.

Потом он слышит неопознанные стуки и шуршания в комнате у соседей, все тревожные, тайно подготавливающие какой-то разрушительный скандал и несчастье. Они всегда к вечеру сначала веселые, а затем ругаются и даже дерутся.

Муха между рамами пробуждается от чьего-то крика на другом конце улицы и пытается разбить свой зеленоватый панцирь о стекло. И еще кто-то непременно начинает плакать за стеной, а наверху вдруг засмеются, разобьют посуду, крикнут что-нибудь громко, как будто их ночь не касается.

Все это совершается под мурлыканье собственного живота – мрачноватое уютное мурлыканье, как бы свидетельствующее о том, что он отдельно и независимо от других жив, что, да, у него своя жизнь, и завтра мама после короткой борьбы накормит его не кашей, а положит на тарелку малосольный огурчик и картошки с жареной колбасой и потом нальет ему чая в его чашку. Когда же он сам зашнурует ботинки, чтобы идти во двор, она незаметно положит в карман курточки две конфеты, специально отложенные вчера для этого.

Что бы там неприятного ни случилось во дворе, он потом все равно вернется в их комнату, и мама скажет ему: «Посмотри, на кого ты похож!» – и сама вымоет ему лицо и нальет коричневого супа с прошлогодними грибами. Он помнит, как эти грибы ловко прятались от него прошлым летом, а теперь вот, пожалуйста, в супе.

Во дворе ждет много разного. Собственно, это даже не двор, а огромный пустырь, весь обставленный по краям заводскими цехами. Здесь, выезжая из заводских ворот, поезда медленно пересекают улицу.

Они много раз пытались с мальчишками прицепиться к какому-нибудь вагону или платформе, чтобы самим узнать, в какие страны и города уезжает каждый день от их дома поезд, но всякий раз их сгонял дядька в ватнике и с флажком.

Так и прошло все его детство на краю какого-то небывалого путешествия в чужую жизнь. А чужая эта завидная жизнь начиналась совсем рядом, сразу за болотом, которое тяжело разлеглось по другую сторону улицы. Там на тумбах из кирпичей стоя ли вагончики, в которых жили люди, несколько домиков с колодезными журавлями. Потом начинался лес, в который чужие люди уходили по утрам на работ у.

Вечером они умывались прямо у колодцев, громко смеялись, чем-то друг в друга бросали, а когда видны уже были только окошки, играли на гармонике и пели песни.

Все это они каждый день видели и слышали, но так никогда и не смогли дойти до этой жизни. А ведь поезда уходили еще куда-то дальше, сквозь лес.

Не потому ли потом уже его всегда так тянуло выйти на полустанке, когда он видел из вагонного окна дом в лесу, и побитые дождем розы за забором, и девочку, которая поит корову, и не просто, не безмятежно выйти, а словно испытать судьбу.

Сейчас же ночью он обдумывает план того, как они в темноте еще проникнут на завод, заберутся на платформу, зароются в металлические буквы Ш, которыми эти платформы обычно засыпаны, и уедут наконец незамеченными в ту страну за лесом.

Он не знает еще, что никогда эта авантюра ему не удастся, хотя бы потому, что сейчас ему больше представляется, как будет пахнуть тот мир, в который он выйдет ночью, чем то, как они обманут пьющего чай сторожа. Настоящие авантюристы про такие пустяки не думают.

А пахнуть этот мир будет удивительно: гарью и формовочной землей, запах которых немного напоминает запах папиросных хабариков, еще речным запахом цемента и ананасовым настоем опилок (ананас он однажды пробовал – тот был жестким, как размоченное дерево, но пах вкусно).

Но тут крона тополя за окном, повинуясь порыву ветра, обрушивает на их дом свой привязанный к веткам водопад, и он начинает думать о другом. Он вдруг ясно представляет, что всего этого уже нет, что все это сообщество шумов и запахов уже исчезло и не существует, а настоящая жизнь происходит только в нем самом.

Все – и сторож в своей будке, и их скрипучий дом, и деревья, и ждущие отправки поезда – только думают, что живы и заняты заботами. На самом деле они давно уже стали одним длинным, подробным и хлопотным его воспоминанием.

А сам он теперь летел куда-то, летел, летел, иногда спускаясь – ух! – к какому-нибудь озеру за оградой, к какому-нибудь домику, чтобы заглянуть в окошко и лизнуть дым из трубы. И ему еще долго не захочется останавливаться, потому что то, что ждет его, – там, там, далеко. Там долгожданная скрипка, на которой он уже умеет играть, и девочка, которая, улыбаясь, прилепляет к разбитому колену подорожник, и мама… и, может быть, папа.

Растение неизвестного названия роняет на подоконник свой не успевший засохнуть цветок. Этот бархатный стук – последнее, что он слышит в этой уже не существующей, по всей вероятности, жизни.

Сад – тенистый и запутанный. Два тополя в центре, посаженные еще Петром Первым (больше ему делать было нечего, ага, как сажать во дворах деревья). Тополя посажены, видимо, специально для детских хороводов. Иначе что с ними еще делать?

Нет, они были морщинисты, как слоны, и в них были дупла. В верхнем дупле кипели весной выводки дятлов, в нижнем попадались иногда странные записки. Значит, где-то рядом Дубровский.

В правом дальнем углу сада обыкновенно убивают. Но это уже вечером, когда каждый из нас спит. А днем там растет мохнатый куст с ядовитыми ягодами. От него исходит какой-то волнующий, хотя и неприятный запах. За кустом бегают мышки. Они там живут. Они пищат. Там и днем долго оставаться одному страшно.