Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Этот всадник с челкой вызывает одобрение приходящих в дом мужчин и исторгает стон обожания у женщин. Всадник отвечает каким-то их тайным мечтам. Все бы они хотели иметь именно такого мальчика, но повезло только его маме.

Все – я вылитая фотография. Под салфеткой я закрываю глаза – чик! – снято. «Шипр» нам не по карману – это я давно усвоил. Парикмахер больше не улыбается. Его предательство всякий раз огорчает меня. Я сползаю с кресла, стараясь не выронить кулек. Зеркало играет мной, как мячиком. Ножницы наконец вытянулись и больше не пляшут. Мы выходим на улицу, ступая прямо в журчащие по камням потоки листьев, и направляемся в зоопарк.

Меня ничуть не удивляет, что к слонам я всегда прихожу стриженым. Холод в голом затылке, марширующий в кульке сахар, ласковое дыхание хобота на ладони – все как-то связано друг с другом, и представить это можно только вместе. Как и чувство разочарования, которое бывает тоже всегда, даже если удалось покататься на пони; но это всегда приходит вовремя, ничему не мешает и поэтому тоже отчасти – удовольствие.

Иногда на обратном пути мы навещаем тетю Шуру. Имя у нее мужское, и у меня есть страшное подозрение, что женщиной она для чего-то притворяется. Взрослые этого не замечают.

Скорее всего, я не люблю тетю Шуру, хотя, вообще говоря, не знаю толком, что значит не любить человека. Мне кажется, что тетя Шура подозревает меня так же, как и я ее. В чем подозревает, я не знаю, но чувствую: если она когда-нибудь надумает поделиться с мамой, это будет так же страшно, как то, что хочу рассказать про нее я.

У тети Шуры много кошек и в настольных часах ртутная луна – всегда такая же, как в этот день на небе. Луна мне очень интересна, а кошек я боюсь: они все похожи на тетю Шуру, даже пахнут так же. Но я на всякий случай притворяюсь, что мне все нравится одинаково.

– Часы я принесу, пусть Проша посмотрит, – говорит тетя Шура, откинувшись на валик оттоманки. Кошки ходят по ней, играют пучком ее волос на затылке, заглядывают за отвороты ее халата, даже пытаются снять лапой очки, но она их будто не замечает. Я не сразу даже осознаю, что, разговаривая с мамой, тетя Шура одновременно беседует с котами.

– Часы я принесу, пусть Проша посмотрит. Марик, это нахальство.

– Я скажу, он сам зайдет (мама).

– Хватит отношения выяснять! Я занесу, занесу. Что трешься? Нагуляла без спросу?

– Папка у нас молодец, он починит, – вставляю я, чтобы продемонстрировать свою несуществующую расположенность, да и просто устав от невнимания.

– Иди в кресло, надоел! – говорит тетя Шура. – Молодец пасет овец (это уже мне). Да за телегой бегает. Иди в кресло, я сказала. Посмотри, в шкафу должны быть конфеты.

Я лезу в шкаф и достаю вазу с двумя конфетами «Старт».

– Ешь обе, – говорит тетя Шура.

Засовываю обе конфеты в рот и старательно жую, чтобы скрыть обиду. Я знаю уже, как приду к тете Шуре в следующий раз. В очках. Врач сказал, что у меня портится зрение. Я приду в очках и буду молчать. И совсем не буду радоваться кошкам. И никогда больше не полезу в шкаф за конфетами.

Наконец тетя Шура собирается нас провожать. Мы снова идем по листьям. Я иду специально громко, взрыхляю их ботинками, даже напеваю, но все равно слышу самую неприятную тети Шурину фразу вроде: «Чеснок у меня всегда отрыгается сырой картошкой».

Я стараюсь не думать о тете Шуре и ее кошках. Я думаю о павлине, который так и не распустил свой хвост. Потом вспоминаю о шпионе, который живет в нашем дворе и ночует в дровах… А тетя Шура так осторожно выбирает ногой камни и так хватается за локоть мамы, что я совсем забываю про ее страшную тайну и уже стыжусь того, что хотел прийти к ней в очках. На прощание она наклоняется меня поцеловать, и я незаметно сдерживаю дыхание.

Первое мое первое сентября было опрыснуто дождем. Дождь прошел утром, и когда я вышел на улицу с потрескивающим портфелем, голуби, неприятно лепившиеся под крышей крыльца, с независимым испугом вылетели размять крылья.

Несмотря на облака, утро было ярким, серые блики на жирных, искривившихся от старости листьях тополей слепили глаза. А я шел чистенький и невесомый. Как после бани. В школу. В первый раз.

На мне был черный костюмчик. Мама перелицевала его из старого отцовского. Впервые в этот день вылез я из вельветовой куртки, чувство торжественности было немного мешковатым. Я еще не знал, что в таких неформенных костюмчиках будет всего три человека в классе.

В том году для мальчиков изобрели серого цвета и военного стиля форму. Была суконная и хлопчатобумажная. На суконную у мамы не хватило денег, но сумма толстела все же где-то под простынями, и транжирить ее на временное хэбэ не было резона. Потому что снег не успеет упасть, и мы будем как все.

Стремление «быть как люди» и чтоб «не хуже, чем у людей» – оскомина моего детства. Когда у соседей появился шифоньер, то есть, попросту говоря, трехстворчатый шкаф с зеркалом (у большинства были двухстворчатые и без зеркала), мать стала копить деньги на шифоньер. Так же в свое время появился сервант, потом тахта заменила диван… И все с опозданием на годы, и всякий раз богатая покупка уличала нас в бедности.

В костюме я проходил всю первую четверть. Форму купили после ноябрьских праздников. Я облачился в нее и тут же ощутил свое превосходство перед хэбэшниками, гимнастерки которых скатались плоскими ватными катышками и выглядели уныло. Но и с потершимися «аристократами» я все равно не стал на равную ногу, это понятно.

Помню, ровно через год, первого сентября, мы узнали, что погиб Коля Ягудин – один из хэбэшников. Рассказывали, что он ловил рыбу на речке у дороги, при забрасывании крючок его зацепился за электрический провод, и… А может быть, действительно так и было.

Двоечник, хэбэшник Коля Ягудин превратился после этого для меня в образ фатальной незадачливости. Он пугал меня, этот образ, я боялся в него оступиться. Я хотел быть хорошим и страдал, что у меня это не получается. Я хотел быть хорошим, чтобы от меня все отстали, а уж там-то я буду таким, каким мне хочется. Последнее было несовершенной мечтой о свободе.

В стенгазете «Колючка» я рисовал Ягудина верхом на двойке.

Когда Коля был жив, я боялся оставаться с ним наедине, чтобы нас не сочли друзьями. Теперь, когда его не стало, я боялся, что займу его место.

У Коли было прозвище Дохляк. Он и сейчас вспоминается мне миниатюрным долговязым старичком, погонщиком осла, что ли. Но, может быть, сутулым Коля казался из-за выбившейся из-под ремня и вздувшейся на спине гимнастерки?

Лицо Коли было нездорово. Мне тогда еще показалось, будто лужа бросила на него свое отражение неяркого дня. То есть цвет лица был какой-то не первоначальный. Наверное, он жил в подвале (тогда многие еще жили в подвалах).